Окраина - Иван Павлович Кудинов

исследовала в общей сложности около двухсот пунктов. И вот наконец были найдены золотые россыпи… Первые сибирские россыпи!.. Измотанные длительным переходом люди были ошеломлены, передавали из рук в руки золото, и радости, восторгу их не было предела. Подержал на ладони холодные тяжеловатые крупинки и Фортунат… Но золото, такое долгожданное и так нелегко давшееся, его не радовало. Опять Елена стояла перед глазами. И он подумал о том, что ничего бы не пожалел ради одной только единственной встречи с Еленой. Не было ему жизни без нее…

Вечером жгли костер. Пихтовый да сосновый сушняк с треском горел, раскидывая по сторонам искры. Жутко темнел подступивший вплотную лес, грозно шумела, река. И хмельной, взволнованный Федот Иванович, обнимая Фортуната за плечи, горячо говорил:

— Это надо запомнить… на всех скрижалях записать: август тысяча восемьсот двадцать шестого года. Завтра праздник — преображенье. Великий день преображения наступает… Преображенья Сибири! О, теперь, будь уверен, разгорятся глаза у многих, потянутся руки к Сибири… А мы все-таки первые. Мы — первые! Это пусть знают все. И такое мы тут развернем, на такую ногу поставим дело… Сибирь-матушка еще заявит о себе, скажет свое слово, ска-ажет! Как мыслишь, Фортунат Петрович? — доверительно спрашивал. — Ты хоть и молод, а дело свое знаешь, и дел у нас теперь прибавится…

Фортунат слушал рассеянно, думая о другом, совсем не о том были его мысли, и он спустя минуту сказал:

— Благодарствую, Федот Иванович, за великое доверие. Но дело это, видать, не по мне…

— Как так? — не понял Попов.

— Ухожу я, Федот Иванович. Совсем ухожу.

— Во! Какая тебя муха укусила? Уходить от того, к чему люди всю жизнь идут… Вон спроси, он тебе скажет. От своего отказываешься.

— Нет, Федот Иванович, от своего я не отказываюсь. Потому и ухожу.

В середине августа Фортунат Корчуганов покинул экспедицию, неся в кармане лишь несколько завернутых в тряпицу золотых песчинок — на память. Он возвращался обратно, поднимаясь вверх по Бирюкулю, шел несколько дней, с ночевками, и мысли его были только о Елене, к ней он и шел, рвался, не зная, впрочем, как она его встретит — посмотрит ли насмешливо-холодным взглядом и отвернется, пойдет ли вместе с ним, Фортунатом Корчугановым, дальше… Но так или иначе, а обратного ходу Фортунату не было.

4

Первый зазимок лег на покрова. Еще накануне, с вечера, было безоблачно и тихо, рясно вызвездилось небо, а ближе к полуночи повалил снег…

Фортунат Петрович выглянул в окно и глазам своим не поверил — зима.

— Батюшки, снегу-то, снегу навалило! — радостно-удивленно воскликнул он и даже прижмурился. — Эко чудо! А мы тут сидим и не ведаем…

Но чуда в том великого, разумеется, не было — случалось и не такое: в позапрошлом году снег выпал в середине сентября, на воздвиженье, когда и снопы в суслонах еще стояли, не вывезенные с полей, и огороды не убраны… Как говорится, цыган еще шубу не примерял. Сибирь — она и есть Сибирь!

Однако Фортуната Петровича поразила не сама перемена в природе, столь круто и неожиданно происшедшая, а то, что выпал снег как раз на покрова — не раньше и не позже.

— Такого-то я и не припомню, — удивленно-весело говорил Фортунат Петрович, веером держа в одной руке карты, а другой рукой протирая запотевшее стекло. — Снег на покрова… Вы только поглядите, поглядите, какое чудо! — обернулся к сидевшим за столом гостям. Гостей было трое: один маленький, подвижный, с бородкой клинышком и в очках, которые поминутно сползали ему на нос, и он быстрыми нервическими жестами то и дело поправлял их, водворяя на место, — это был учитель грамматики Михаил Михайлович Требушинский, фигура хоть и не колоритная, но заметная; двое других, как близнецы, неотличимые — оба жердисто-длинные, тощие, в одинаково серых мешковатых сюртуках, они и фамилию имели одну на двоих — Серовы. И хотя один из них преподавал географию, а другой историю, нередко в гимназии путали, кто из них какой предмет ведет, да и сами они, случалось, путали — и тот, кому надлежало быть на географии, вдруг являлся на урок истории, что приводило учеников в неописуемый восторг, доставляя немало веселых и шумных минут…

Гости встали и подошли к окну.

И тотчас во дворе залаяла собака, яростно гремя цепью, бросилась мимо окон к воротам. Фортунат Петрович, напряженно вглядываясь в белую мглу первоснежной ночи, медленно и озадаченно проговорил:

— Кого там еще нелегкая носит?

Собака приступом шла на ворота, отскакивала с визгом и, свирепея еще больше, вновь налетала, царапая когтями доски. Было ясно — за воротами кто-то есть… Но кому бы там быть в эту пору? И в это время послышался во дворе чей-то голос: «Эй, живые кто есть?» Раздался стук. Собаку словно разрывало. Кто-то пытался ее унять: «Цыть, пошла, вот я тебя, поганая… Цыть! Эй, живые кто есть? Выйдите!» В серой сумяти ничего нельзя было разглядеть. Яростный брех волкодава срывался на протяжный визг, пес кидался к бревенчатому заплоту, скреб лапами тесовые ворота, за которыми, как видно, стоял ночной пришелец.

— Ау-у, в до-оме! Повымерли все, что ли?..

— Фу, дьявол! — выругался Фортунат Петрович. — Кого там еще принесло?

Голос в ночи казался разбойным, жутким, мороз от него по коже. Прибежала горничная, с перепугу зуб на зуб не попадает.

— Слышите? Стучат…

— Зубы у тебя стучат, — сказал Фортунат Петрович. А с улицы настойчиво взывал хрипловато-простуженный голос:

— Эй, в доме-е!..

— Надо посмотреть… — не очень уверенно решил Фортунат Петрович. — Кого там нелегкая принесла.

— Не вздумайте! — предупредил Требушинский. — Покричит да перестанет. Бродяга небось, варнак… Вона их сколько шляется по Сибири нынче, тыщ сорок или пятьдесят…

Однако никто не обратил внимания на его слова. Собака во дворе не унималась.

— Пойду посмотрю, — двинулся к двери Фортунат Петрович, остальные последовали за ним. Требушинский, опрокинув под шумок свой лафитник, расхрабрился:

— Надо бы все ж таки ружьишко прихватить… Не ровен час. Голыми-то руками его, поди, не взять… Варначья кровь!..

И сунулся было в дверь, но Фортунат Петрович оттеснил его в сторону и первым вышел в холодные сени. Постоял, прислушиваясь и чувствуя, как мелко дробят зубы, противная дрожь охватывает все тело. Собака неистовствовала. Фортунат Петрович отодвинул засов, приоткрыл дверь. Смутной белизной выпавшего снега ударило в глаза. Было свежо, чисто, пушистые хлопья лежали на перилах и ступеньках крыльца. А снег все шел и шел, щекотно касаясь лица. Собака, узнав хозяина, подбежала, ткнулась мордой в колени и снова кинулась к воротам, оглашая двор яростным лаем.