Кочевники поневоле - Майк Гелприн

– Поразительная, редкостная чушь! – в сердцах бросила Снежана. – Значит, нас, людей зимы, тоже, по-твоему, создал бог?

– Конечно, – подтвердил октябрит. – В милости своей он не обошёлся с вами так, как поступил с ноябритами и мартами. Да, он обрек вас на суровое испытание – вечно жить под тусклым светом Нце среди снегов и льдов. Но он не истребил вас, а позволил совершать Великий Круг так же, как и прочим.

– Курт. – Снежана заглянула октябриту в глаза. – Неужели ты этому веришь? Неужели ты… вы все… Скажи мне, как называется наша планета.

– Что? – переспросил октябрит. – Как называется что?

– Ты и этого не знаешь. Как называется наш мир?

– Боже мой, – сказал Курт. – Как ему называться. Земля, естественно.

Дождь начался вечером, шёл всю ночь, а под утро превратился в грозу. Гремело и сверкало так, будто Господь приговорил к расстрелу головное, боевое кочевье раннего апреля.

Запахнувшись в длинный, до пят, плащ, по брови натянув капюшон и упрятав ладони в рукава, командир кочевья, лейтенант Франсуа Мартен откинул полог повозки, выругался и спрыгнул на землю. Был Франсуа высок ростом, мускулист и широк в плечах. Ещё были у него тонкий с горбинкой нос, густые сросшиеся брови и карие глаза на выразительном, породистом, слегка скуластом лице. Больше у Франсуа Мартена ничего существенного не было, если не считать трёх сотен подчинённых ему бездельников и головорезов да полудюжины скаковых лошадей. Всем прочим лейтенанта обеспечивала казна, а излишки легко и быстро уходили на приятельские попойки и кутежи.

Аббат Дюпре ждал лейтенанта у коновязи, мрачный, сутулый, похожий на сложившего крылья нахохлившегося грача.

– Может, отложим до завтра, святой отец? – стараясь вложить в голос побольше почтительности, спросил Франсуа. – А то дождина такой, прости господи, что товар подмочим. Да и ребята станут ворчать и отлынивать.

– Пресечь леность солдат – ваша обязанность, лейтенант Мартен, – сухо сказал аббат. – А что до товаров – Господь даст, не подмокнут. А если даже подмокнут, невелика беда, февралиты не станут привередничать.

– Один день погоды не сделает, – попытался уговорить священника Франсуа. – К тому же мы этот день легко наверстаем на марше. А что до солдат – не стоит их раздражать без нужды, святой отец, характеры у ребят непростые, сами знаете.

Аббат склонил голову и задумался. Характеры у этих головорезов действительно непростые и, попросту говоря, скверные. В ранний апрель стекались бездельники, проходимцы и лодыри, от которых в родных кочевьях сочли за благо избавиться. Так что лейтенант, тоже изрядный плут, выпивоха и выжига, по сути, прав. Однако существовал ещё один фактор.

Скрестив на груди руки, аббат взвесил «за» и «против». Портить отношения с вояками Мартена ему не хотелось. Однако вызвать недовольство доставивших товары июньских снобов хотелось ещё меньше. Дюпре уколол взглядом из-под капюшона щегольскую, запряжённую шестёркой вороных повозку, в которой прибыли июниты. Если кто-нибудь из них доложит в июль, что священник не справляется, этого священника запросто могут взять к ногтю. Лишить сана и отправить горбатиться на посевную, а то и в шахты, забойщиком. А на его место поставить другого, сговорчивого, даром что Богу молиться в апреле желающих хватает.

– Выходим сегодня, – жёстко сказал аббат. – Извольте распорядиться. Во славу Господа нашего.

– Аминь. – Франсуа Мартен повернулся и, разбрызгивая грязь, двинулся к сержантской повозке. – Дюжарден, Коте, Артуаз! – заорал он, приблизившись. – Подъём, черти сонные! Трубить построение, через два часа мы выходим.

Через два часа, впрочем, выйти не удалось. Пока запрягали, пока вытаскивали застрявшие в грязи телеги и брички, пока расталкивали мертвецки пьяного сержанта Дюжардена, времени утекло порядком. На Ремень выбрались за полдень. Дождь не стихал, лил и лил, мешая струи с вязкой суглинистой почвой, прибивая едва народившуюся молодую траву и проникая под плащи, комбинезоны и гимнастёрки.

На Ремне обоз растянулся на милю. Франсуа, нахлёстывая жеребца, гнал его по обочине вдоль неровной вереницы возов, телег и фур, пересчитывал, сбивался, бранился вслух и пересчитывал заново. И брички с зерном, принятой накануне у июнитов по описи, в результате не досчитался. Не успевший протрезветь Дюжарден неумело оправдывался, но по выражению его лупоглазой продувной рожи, по бегающему мутному взгляду Франсуа безошибочно определил, что бричка ночью была угнана, доставлена в соседнее кочевье и обменяна там на самогон.

К вечеру дождь наконец стих. На юге Сол растолкал тучи и теперь выглядывал в просвет круглым оранжево-жёлтым глазом. Франсуа приказал распрягать и, пряча взгляд, путано отчитался перед аббатом Дюпре. Пропажу брички святой отец воспринял с присущим ему стоицизмом – закатил глаза, выматерился по-апрельски и помянул нечистого, после чего отпустил лейтенанта, добавив, что непременно доложит о происшествии в июнь. Мысленно послав аббата до непотребной матери, Франсуа приказал становиться лагерем.

Телеги с добром сбили в кучу на повороте Ремня, провинившийся Дюжарден отправился их невесть от кого охранять, остальные разожгли костры, и сержант Амбуаз, аккомпанируя себе на гармонике, затянул «Прощай, Мари». От костров поднимался дымок, едва заметный в сумерках, и лица сидящих вокруг расплывались в мареве. Расплывался и запах съестного, мешаясь с дымом и духом влажной апрельской земли. Песенка Амбуаза, голоса балагурящих о том и о сём солдат, конское ржание, поскрипывание упряжи – привычный вечерний шум лагеря казался сегодня особенно уютным, всегдашним и незыблемым. Словно всегда было так и будет ещё, будет из года в год и дальше, дальше, уже без Амбуаза, без Дюжардена, без самого Франсуа…

– Я вот думаю, – подсел к Франсуа наголо бритый, вислоусый Антуан Коте. – Какой во всём этом смысл?

– В чём «в этом»? – Лейтенант поворошил веткой поленья в костре.

– Вот смотри. – Коте оглянулся, убедился в отсутствии посторонних ушей и на всякий случай перешёл на шёпот: – Из июня нам гонят зерно, фрукты, одежду, лекарства, так? Всё это идёт в обмен на звериные шкуры и рыбу. Больше у февралитов ничего нет, правильно?

– Правильно. И что с того? – Франсуа сплюнул в костёр.

– Пойдём дальше. Два пункта. Первый – не стань мы менять, зимники довольно быстро околели бы с голоду. И второй – рыба куда ни шло, но кому кроме самих февралитов нужны эти шкуры? В летних месяцах тепло, там их носить не станут. И получается, что от этих зимников одна головная боль, передохни они все, никто бы плакать не стал. А с ними цацкаются, жратву на них переводят, снадобья, тряпки. Раньше и оружие им поставляли, хорошо хоть сейчас одумались. Ты как считаешь, лейтенант, зачем всё это? Ради сотни-другой вонючих шкур?

Франсуа, сам неоднократно задававшийся тем же вопросом, ответа не знал. Проповедям аббата Дюпре о человеколюбии, альтруизме и Божьих заповедях он не верил. Пускай этой чепухой и ахинеей тешатся недоумки, гнущие хребты на пахотах и посевных – человеку, у которого голова на плечах, подавай объяснение поправдоподобней. Значит, нужны шкуры зимних зверей в июле, нужны для чего-то чрезвычайно важного, чего-то, о чём он, Франсуа, не догадывается, потому что не видит общей картины. А видит лишь то, что происходит в его месяце, в апреле, да ещё фрагменты из февраля. На ничьей, мартовской, земле не происходит решительно ничего, поэтому она не в счёт.