Малый мир. Дон Камилло - Джованни Гуарески

На наших полях копошилось в земле не меньше тысячи кур, но если нужно было парочку засунуть в кастрюлю, то приходилось покупать их на рынке.

Мать качала головой, но продолжала, не говоря ни слова, выменивать живых уток на забитых. Отец с мрачным лицом ерошил усы и допрашивал женщин, кто именно из нас кинул камень.

Если женщины утверждали, что это был малыш Кикко, отец заставлял пересказывать всю историю подробно по три-четыре раза: как он кинул камень, большой ли камень, с первого ли раза попал.

Это я потом уже узнал, много времени спустя. Тогда мы и не думали об этом. Помню только, что однажды я послал Кикко на утку, расхаживавшую с самым дурацким видом по какой-то куцей лужайке. Мы с остальными десятью спрятались за кустом, и тут я увидел шагах в двадцати от нас отца, он курил трубку под большим дубом.

Когда Кикко расправился с уткой, отец сунул руки в карманы и ушел, а мы с братьями возблагодарили Бога.

— Он ничего не заметил, — сказал я ребятам шепотом. Разве я мог тогда понять, что отец все утро ходил за нами по пятам, прячась, как вор, только для того, чтобы посмотреть, как Кикко бьет по уткам.

Впрочем, меня куда-то не туда занесло, — это болезнь всех людей, у кого накопилось слишком много воспоминаний.

А хотел я рассказать о том, что в Боскаччо никто никогда не умирал. Дело, наверное, было в удивительном воздухе, которым мы там дышали.

В Боскаччо казалось, что двухлетний ребенок просто не может заболеть.

Но Кикко заболел, и заболел серьезно. Однажды вечером мы возвращались домой, и он вдруг лег на землю и заплакал. Потом он перестал плакать и заснул. Он никак не хотел просыпаться, так что мне пришлось взять его на руки.

Кикко весь горел, и нам стало страшно. Солнце село, небо было черным и красным, тени уже стали совсем длинные. Тогда мы оставили Кикко на траве и понеслись к дому в слезах и крике, как если бы нас гнало что-то ужасное и таинственное.

— Кикко спит и горит во сне! У Кикко огонь в голове, — прорыдал я, как только оказался перед отцом.

Мой отец, и я это хорошо помню, ни слова не говоря, снял со стены двустволку, зарядил ее и сунул под мышку, затем он пошел за нами, мы жались к нему, но нам больше не было страшно, ведь наш отец мог попасть в любого зайца с расстояния в восемьдесят метров.

Кикко лежал на темной траве. В светлых одежках и с кудрями на лбу он был похож на ангела, у которого сломалось крыло, и он упал в клевер.

В Боскаччо никто никогда не умирал. Когда разнеслась весть о том, что Кикко очень болен, всем стало страшно и нехорошо. Даже у себя дома все говорили вполголоса. По селению шатался кто-то чужой и опасный, и люди не решались по ночам даже окно открыть, потому что боялись увидеть в лунном свете старуху в черной одежде с косой в руке.

Отец отправил коляску за тремя или четырьмя знаменитыми врачами. Они ощупывали Кикко, прикладывали ухо к его спине, а потом смотрели на отца и ничего не говорили.

Кикко все спал и горел во сне, а лицо у него стало белее простыни. Мать сидела с нами, плакала и отказывалась от еды. Отец не садился ни на минуту, он ерошил себе усы и не произносил ни слова.

На четвертый день оставшиеся три доктора развели руками и сказали отцу:

— Только благой Господь может спасти вашего ребенка.

Помню, дело было утром. Отец позвал нас кивком головы, и мы побежали за ним на гумно. Потом он свистом призвал батраков. Всего собралось человек пятьдесят: мужчин, женщин и детей.

Отец был высоким, худым и властным, у него были длинные усы и большая шляпа, короткая узкая куртка, сужающиеся книзу штаны и высокие сапоги. (Он в юности был в Америке и с тех пор одевался на американский манер). Когда он вставал, расставив ноги, перед кем-нибудь, этому человеку становилось страшно. Вот так он и встал перед всеми и сказал:

— Только благой Господь может спасти Кикко. Все на колени: надо просить благого Бога спасти Кикко.

Мы все опустились на колени и стали громко молиться. Женщины по очереди говорили всякие слова, а дети и мужчины отвечали: «Аминь».

Отец остался стоять, сложив руки на груди. Он стоял перед нами, как статуя, до семи часов вечера. А все молились, потому что боялись отца и потому что любили Кикко.

Когда в семь часов вечера солнце начало заходить, за отцом пришла женщина. Я тоже пошел за ними.

Три доктора, бледные, сидели вокруг кроватки Кикко.

— Ему хуже, — сказал самый старый из врачей. — До утра не дотянет.

Мой отец ничего не ответил, но я почувствовал, как крепко его рука сжала мою руку.

Мы вышли. Отец взял двустволку, зарядил ее пулями и повесил себе на шею, потом он вручил мне большой сверток.

— Пошли, — сказал он.

Мы шли через поля, солнце уже скрылось за дальним лесом. Мы перелезли через стену и постучались в какую-то дверь.

Священник был дома один, он ужинал при свете керосиновой лампы. Отец вошел, не снимая шляпы.

— Ваше преподобие, — сказал он, — Кикко умирает. Спасти его может только благой Господь. Целых двенадцать часов сегодня шестьдесят человек на коленях просили благого Бога, но Кикко становится хуже, он не дотянет до завтрашнего утра.

Священник смотрел на моего отца вытаращенными от ужаса глазами.

— Ваше преподобие, — продолжал отец, — ты один можешь говорить напрямую с благим Богом и разъяснять ему положение дел. Так вот разъясни ему, что, если Кикко не поправится, я все тут к чертям взорву. Вот у меня в свертке пять кило минного динамита, от церкви камня на камне не останется. Начинай!

Священник ни звука не издал, он направился к церкви, преклонил колена перед алтарем и сложил руки. Мы вошли за ним.

Отец встал посреди церкви, широко расставив ноги, с ружьем под мышкой, как недвижимый колосс. На алтаре горела одна свеча, вокруг все было темно.

Около полуночи отец меня окликнул.

— Пойди, посмотри, как там Кикко, и сразу возвращайся.

Я пулей пронесся по полям и вбежал в дом с бьющимся где-то в горле сердцем. Назад я побежал еще быстрее.

Мой отец так и стоял недвижимо посреди церкви с ружьем под мышкой, а священник на коленях молился у алтаря.

— Папа, — крикнул я из последних сил, — Кикко лучше, доктор сказал, он не умрет, это настоящее чудо, все радуются и смеются.

Священник поднялся.

Его осунувшееся лицо было покрыто потом.

— Ну ладно, — резко сказал отец.

Потом он достал из кармашка куртки тысячелировую бумажку и на глазах у изумленного священника бросил ее в ящик для пожертвований.

— Я всегда плачу по счетам. Спокойной ночи.

Отец никогда этой историей не хвалился, но в Боскаччо и по сей день есть безбожники, которые утверждают, что в тот день Господь испугался.