Флэшмен в большой игре - Джордж Макдональд Фрейзер

— Скажи ему, что я пакую багаж, — прохрипел я, — и тотчас же спущусь, — после чего страстно поцеловал Элспет, чтобы прервать хоть на мгновение поток ее вопросов, и бережно перенес мою любимую на кровать — всегда оставляй свои вещи там, где хочешь их потом найти.

— Не могу оставаться дольше, любовь моя, — проворковал я, — меня ожидает премьер-министр.

Ускользнув от ее отчаянных попыток задержать меня, я ретировался со штанами в руках, торопливо привел в порядок свой туалет, загнанно дыша, проскочил на лестницу и бросился вниз по ступенькам. Оглядываясь назад, могу сказать, что я правильно сделал, заставив правительство немного подождать, пока я отдам должное женщине, которая была единственной любовью всей моей жизни и последним приятным воспоминанием на долгие дни.

Дочь Ко Дали научила меня — и это работает, — что ни одно средство не способно так взбодрить трусоватого малого вроде меня, как хороший кувырок с красоткой. Некоторое время я пребывал под воздействием оного и не никак не мог взять в толк, зачем это мог понадобиться Палмерстону, но пока мы под сплошными потоками дождя пробирались в Балморал, я все еще убеждал себя, что, в конце концов, из всего этого ничего страшного не случится. Учитывая всеобщую симпатию, приятельские отношения с королевской семьей и восхищение моими подвигами в России, гораздо более вероятны были хорошие новости, чем плохие. К тому же ничто не предвещало дальнейших встреч с настоящими людоедами вроде старого герцога Веллингтона, Бисмарка или преподобного доктора «Гнев Божий» Арнольда. (В свое время мне приходилось стучаться не в одни двери, за которыми скрывались подлинные чудовища — уж можете мне поверить.)

Нет, Пам может быть просто старым нетерпеливым тираном, если он пытается запугать иностранцев и посылает боевые корабли, чтобы разделаться с даго,[21]но каждый знает, что в глубине души он настоящий спортсмен и добряк, который не прочь облегчить народу жизнь или даже рассказать сказочку. Конечно, печально известным оставался факт, что он предпочитал жить на Даунинг-стрит, а не на Пикадилли, потому что там ему больше нравился вид из окна, да еще махать с балкона простолюдинам и мастеровым, которые обожали его за то, что он умел говорить на языке, понятном простому народу, или устроить подписку в пользу старого боевого пса вроде кулачного бойца Тома Сэйерса.[22]Таков был Пам — и если кто-нибудь скажет, что он был всего лишь политически беспринципным старым негодяем, отмечу только, что мозги у него работали ничуть не хуже, нежели у других, более возвышенно мыслящих государственных деятелей. Единственное различие, которое я между ними наблюдаю, состоит в том, что Пам всегда делал свою грязную работу не пряча лица (конечно, когда ему грозили не более, чем проклятия) да еще и улыбался при этом.

Так что к тому времени, как мы проехали три мили до Балморала, я чувствовал себя вполне свободно — и даже был приятно возбужден — что должно показать вам, насколько чертовски мягким и оптимистичным я был в то время. Мне следовало бы помнить, что опасно слишком близко приближаться к принцам или премьер-министрам. Когда мы подъехали к замку, я быстро прошел вслед за Хаттоном через боковую дверь, поднялся на несколько пролетов по лестнице и остановился у тяжелых двойных дверей, на страже перед которыми стоял дородный штатский. Пока он открывал двери, я придал своим бакенам самый боевой вид и бодро вошел в зал.

Знаете, как иногда бывает: входишь в странную комнату, где все, на первый взгляд уютно, и спокойно, но все же в воздухе чувствуется этакое напряжение, что того и гляди произойдет электрический разряд. Так было и на этот раз, так что от возбуждения мои нервы моментально натянулись, как струны. А ведь вроде ничего необычного: просто большая приветливая комната, с огнем, весело трещавшим за каминной решеткой, огромным, заваленным бумагами, столом, да двумя крепкими парнями, сидящими за ним и что-то живо обсуждавшими под руководством худощавого молодого человека — Баррингтона, секретаря Палмерстона. У самого камина стояло еще трое — Элленборо, со своим широким красным лицом и выпирающим брюхом, худой старик с пристальным взглядом, в котором я узнал Вуда из Адмиралтейства, а за его спиной, нагнувшись к огню и задрав полы сюртука, стоял еще один человек, уставившийся на Элленборо своими блестящими близорукими глазами, причем его редкие волосы на голове и бакенбарды были всклокочены, будто их только что вытерли полотенцем — старый Сквайр Пам собственной персоной. Когда я вошел, премьер как раз громко говорил своим резким дребезжащим голосом (и ему было наплевать на тех, кто его слышит):

— … а то, что он при этом является принцем-консортом, не имеет никакого значения, понимаете? Ни для страны, ни для меня. Однако пока Ее Величество уверена в обратном, это меняет все, не так ли? Баррингтон, вы нашли эту телеграмму от Килтера? Нет? Так посмотрите в персидской папке.

Тут он заметил меня и встрепенулся, надув свои тонкие губы.

— Ха, вот этот человек! — воскликнул он, — входите же сэр, входите!

Возможно, от того, что я вечером выпил лишнего или же вследствие моего неожиданного нервного возбуждения, я споткнулся о коврик — что можно было принять за дурное предзнаменование — и подошел так близко, что чуть не наткнулся на стул.

— Силы небесные, — ахнул Пам, — он что, пьян? Уж эта нынешняя молодежь! Сюда, Баррингтон, сюда, усадите его на стул, пока он не вывалился из окна. Давайте, к столу.

Баррингтон пододвинул мне стул и все трое у камина зловеще взирали пока я, извиняясь, расположился на нем, прямо напротив Пама. Блеснувшие глаза премьера пристально изучали каждый дюйм моей физиономии. При этом одной рукой он бережно нянчил свой стаканчик портвейна, а большой палец другой засунул в жилетный кармашек — ни дать ни взять — шериф канзасского городка, наблюдающий за порядком на улице (которым он, впрочем, и был — только в гораздо большем масштабе).

В то время Пам уже был очень стар, с подагрой и вставными зубами, которые то и дело выпадали, однако в ту ночь он был полон задора и отнюдь не пребывал в своем обычном благодушном настроении. Но по крайне мере, хоть не кусался.

— Молодой Флэшмен, — прорычал Пам, — очень хорошо! Штабной полковник на половинном жалованье, а? Ну что ж, с этого момента вы вновь на действительной службе, и все, что вы услышите нынче ночью, не должно стать известно никому больше, слышите? Ни одной живой душе, даже в этом замке, понятно?

Я смекнул — премьер считает, что об этом не должна знать даже королева. Обычное дело — он никогда ей ничего не говорил. Но это еще было ничего — в самом его тоне звучала такая угроза, что у меня волосы стали дыбом на загривке.

— Очень хорошо, — вновь повторил он, — прежде чем я поговорю с вами, лорд Элленборо кое-что покажет — интересно, что вы об этом думаете. Хорошо Баррингтон, я просмотрю эти персидские материалы, пока полковник Флэшмен взглянет на эти чертовы штуки.

Я подумал, что ослышатся, но он проскользнул мимо меня на свое место во главе стола и нетерпеливо зарылся в бумаги. Баррингтон протянул мне маленькую закрытую коробку из-под бисквитов, а Элленборо, присев рядом, жестом показал, что я должен ее открыть. Заинтригованный, я откинул крышку, под которой, на рисовой оберточной бумаге лежали три или четыре сероватые, черствые на вид лепешки, размером не больше обычной галеты.