В погоне за махаоном - Иоланта Ариковна Сержантова

И ты никогда не бываешь одинок в своём стремлении узнать в подробностях про то, что делается вокруг. Солнце и то, — протрёт прореху в облаках, будто в замерзшем оконце, и любуется. Бывает, на что-то и не глядели б его глаза, а деваться некуда, — хочешь не хочешь, не отворотиться ему, не отвертеться от земли ни-ког-да …

Мать в законе

9

О… как она была счастлива, как гордилась собой в ту минуту, когда после слов адвоката, обращённых к судье: «Прошу обратить ваше внимание на двадцать шестой лист дела…», тот пробежал глазами указанную страницу, и вскинув брови к парику, стукнул молоточком по круглой, морёного дуба, подставке, решив вопрос в её пользу.

Со стороны, да при здравом размышлении, всё это было больше похоже на торги, чем на суд, к тому же законник, по давней студенческой привычке, в момент удара молотком, довольно громко прошептал: «Продано», и усмехнулся.

Но она, само собой, не замечала ничего вокруг из-за оглушившей её радости. Вот, наконец-то, свершилось! И плевать, что ей уже за восемьдесят. Ну, что бы она теперь делала дома?! Ходила из угла в угол по собственной квартире, прислушиваясь к разговорам соседей за стеной? Их всех, за годы проживания в одном подъезде, она знала, как облупленных. Ну, вышла бы на рынок, в магазин, а в субботу, принарядившись, — в церковь. И всё? Теперь-то у неё совершенно другая жизнь, и она может делать, что ей заблагорассудится. Конечно, и квартира от наймодателя, и дочь приходит домой только ночевать, но это ничего. Пока она работает, у неё самой есть время поразмыслить. Только вот про что — не придумается никак. Ну, так и это тоже — до поры до времени. Можно, к примеру, открыть окошко и накрошить хлеб голубям. Те не обойдут вниманием нечаянное, нежданно-негаданное пиршество, прилетят сразу. Поворкуют, поклюют, выпачкают подоконник и, когда поймут, что поживиться боле нечем, упорхнут, кинув в оплату голубое пёрышко. Голуби везде одинаковые.

Зато, когда у дочери будет выходной, они снова поедут в магазин и купят еды на неделю, — молока, крупы. Надо будет попросить дочь, чтобы сфотографировала подле ящиков с помидорами, отослать родне, которой на один и тот же сочувствующий вопрос «Как вы там?», всякий раз приходится отвечать с довольным хохотком: «Как в шоколаде!»

Ну, а как ещё ответить-то? Дочь не бросает вторую работу только потому, что раз в неделю ей бесплатно дают три фунта говядины и свежую буханку. Это хорошее подспорье. А так — им всего хватает, самое главное — вырвались с ненавистной Родины.

… Так думала она по дороге в больницу к дочери, соседка согласилась отвезти её туда. Сама-то она не умеет водить машину, да и языка за десять лет не выучила. Дочь вторую неделю держат привязанной к кровати и каждые шесть часов ставят укол морфина в живот. Врач приходит, но только за тем, чтобы добиться согласия на использование органов тем, «кому они нужнее».

— Ты не проживёшь и месяца! — Убеждает доктор.

— Я ещё станцую на твоих похоронах… — Раздаётся из разорванного в сопротивлении рта.

— Страшные истории вы рассказываете.

— Это не выдумка, быль.

— Надо же… Так что там было-то?

— Где?!

— Да, на двадцать шестой странице!

— А… вы про это… Ничего особенного. Вырезка из газеты «Комсомольская правда» от 3 марта одна тысяча пятьдесят восьмого года, перевод на английский статьи про девочку, которая вместо того, чтобы заниматься школьными делами, изучает Библию.

Такое счастье…

Ночь только-только раздвинула занавески, дабы впустить немного света на округу, когда я вышел из дому и направился к реке.

Неосторожные со сна птахи, согреваясь, сипло прочищали горло и сквозили близко возле щёк, дабы заглянуть в глаза и понять причины моего столь раннего появления в лесу. Скоро оставив попытки разобраться, они разводили в недоумении крылами и присаживались на ближайшие ветки досыпать. На удивление, потревоженные в траве комары, и те были недовольны. Сварливо пища, они спешили вернуться к нагретым за ночь постелям листвы, в надежде досмотреть сны, чьи сладкие брызги поджидали тут же, по соседству с каплями росы, что трепетали, предвкушая первое прикосновение солнца. Напрасно то было или нет, судить, во всяком случае, не нам, но, пробудив искру радости, светило терзало росинки, иссушая своим жаром, оставляя заместо послевкусия неряшливые пыльные пятна поверх узоров зелёной, вышитой скатерти листвы.

Впрочем, некоторым каплям удавалось избежать сей участи, и, щёлкая листья по носу с озорством хмельного шалопая, росинки сбегали ближе к земле, намереваясь схорониться до вечера, когда уж можно будет не страшиться собственной будущности. Однако и там их поджидала неприятность. В милом, нежном, трогательном обличье россыпь новорождённых, стеклянных почти улиток, каждая — в собственном хрустальном напёрстке раковины, отпивала по глотку росы, что в той самой едной капле, чем истощала её запасы задолго до наступления вечера. Тем же, что было пролито мимо рта, довольствовалась земля.

— Так только, смочить губы… — Бормотала она тихая от неловкости, утираясь тыльной обветренной ладонью, всю в рыжих веснушках рано павшей листвы вишни.

Добравшись до реки, я побросал с себя одежду на песок, и не раздумывая ступил в холодное течение с решимостью, которая напугала даже лягушек, которые благоразумно обосновались поверх листьев кувшинки.

Когда же, как следует озябнув, с примёрзшей к лицу бессмысленной улыбкой на голубых губах я вышел из воды на берег, лягушки сочли за лучшее промолчать. Не раздалось ни единого кваканья, покуда я натягивал на мокрое тело брюки и вытряхивал воду, согревшуюся в ухе. По собственному опыту я знал, что иногда благоразумнее не говорить под руку и не раззевать попусту рот. Да то ж было июльское утро в лесу на берегу речки, но и она, казалось, подгоняла свои воды в этот час шёпотом… Так что домой я возвращался в полной тишине.

Птицы усердно чистили пёрышки, травинки