Я никогда и нигде не умру. Дневник 1941-1943 г - Этти Хиллесум

И вот так с противоречивейшими чувствами я шла домой и негодовала, потому что находила его подлым. Но вместе с тем и с нежным, глубоким человеческим чувством дружбы, а еще — с сильно возбужденной его изысканными манерами фантазией. На протяжении нескольких дней я была ни на что не способна, могла думать только о нем, хотя, собственно, это можно назвать не «думать», скорее, я тянулась к нему физически. Его большое гибкое тело угрожало мне со всех сторон, он был надо мной, подо мной — везде; грозил меня раздавить. Я не могла больше работать и с ужасом думала: «Боже мой, с кем я связалась. Я пошла за психологической помощью, лечением, пошла, чтобы прийти в согласие с самой собой, а теперь мне хуже, чем когда-либо». Целиком поглощенная ожиданием нашей следующей встречи, я была полна чувственных мечтаний. Это и был тот раз, когда я под платье натянула тренировочное трико и мои бурные фантазии столкнулись с его серьезностью. Потом, задним числом, я смогла это понять. Он оставался хладнокровным и сознательно держался по-деловому, потому что тоже боролся с собой. Спросил: «Вы думали обо мне на этой неделе?» На что я ответила что-то несвязное и опустила голову, а он совсем открыто сказал: «Честно говоря, первые дни я очень много о вас думал». Ну да, а потом снова был сеанс борьбы, но об этом я уже много писала. Это было противно и вызвало у меня кризис. Он по сей день не знает, почему я так смущенно и странно вела себя, и думает, это оттого, что он меня так сильно возбудил. Но оказалось, что и он сражался с собой. Сказал: «Вы для меня тоже проблема», и поведал мне, что, вопреки своему темпераменту, он на протяжении двух лет остается верным своей подруге. То, что я для него являюсь «проблемой», было для меня слишком нейтрально и по-деловому, я хотела быть для него «я», хотела, как капризный ребенок, «иметь» этого мужчину, хотя внутренне он был мне неприятен; но однажды в своих фантазиях я вообразила, что он должен стать моим, что я хочу познать его как любовника, и все. Мой тогдашний уровень был не очень высок, но обо всем этом я уже писала.

А теперь я чувствую, что «не уступаю» ему, что моя борьба равноценна его борьбе и во мне грязные и благородные чувства тоже ведут ожесточенную схватку.

Но из-за того, что он тогда вдруг, без приглашения, сбросив маску психолога, стал просто человеком и мужчиной, — его авторитет несколько убавился. Он обогатил меня, но и вверг в небольшой шок, нанес рану, пока не зажившую полностью, все еще вызывающую чувство, что он чужой: кто ты, собственно говоря, есть, и кто сказал тебе, что ты обо мне должен заботиться? У Рильке есть один великолепный стих о похожем настроении, надеюсь снова найти его.

Нашла! Несколько лет назад летним вечером Абраша читал мне это стихотворение вслух на Зойделейке Ванделвег[9], потому что по какой-то невидимой причине он считал, что выраженное в нем соответствует мне. Наверное, потому, что я, вопреки нашей интимности, всегда оставалась чужой. Начинаю понимать это двоякое чувство, опять же благодаря моим трениям с S. и тому способу, каким я с этим справляюсь. Речь идет о двух последних строчках:

Вторник, 25 марта [1941], 9 часов вечера. И потому что я сама еще так молода и полна несокрушимого желания не дать себя сломить, и потому что чувствую, что, обладая силой, способна заполнить возникшие пустоты, едва ли отдаю себе отчет, какими нищими и одинокими остались мы, молодые. А может, это еще одна форма обезболивания? Бонгер[11] умер, Тер Брак, дю Перрон, Марсман, Пос, ван ден Берг и многие другие — в концентрационном лагере и т. д. Бонгера невозможно забыть. (Странно, во мне снова все всплывает в связи со смертью ван Вейка.)

Несколько часов до капитуляции. Вдруг — тяжелая, неуклюжая, легко узнаваемая, движущаяся там, вдоль Городского катка, фигура Бонгера. На своеобразной, крупной голове — голубые очки. Голова повернута боком к поднимающимся из горящих нефтяных гаваней клубам дыма, которые нависли над городом. Эту тяжело ступающую фигуру с косо поднятой в сторону клубящегося вдали дыма головой я не забуду никогда. Неожиданно для самой себя, не надев пальто, я рванулась к двери, побежала за ним, догнала и сказала: «Добрый день, профессор Бонгер, в эти последние дни я много думала о вас, я хотела бы вас немного проводить». Он взглянул на меня через голубые очки как-то сбоку, и я поняла, что, несмотря на два экзамена и целый год лекций, он не имел ни малейшего представления о том, кто я. Но в те дни люди были так доверчивы друг к другу, что я просто пошла рядом с ним. Смутно помню наш разговор. В этот день началось движение большой волны беженцев в Англию, и я спросила: «Вы думаете, в бегстве есть смысл?» Он ответил: «Молодежь должна остаться здесь». На что я: «Вы верите, что победит демократия?» Он: «Она обязательно победит, но ценой жизни нескольких поколений».

В этот момент он, строгий Бонгер, был беззащитен, как ребенок, почти кроток. Я внезапно почувствовала неодолимое желание обнять его и вести, как дитя; так и сделав, я шла с ним вдоль Городского катка. Он казался каким-то разбитым и непостижимо добрым. Его пылкость, его строгость потухли. Сердце сжимается, когда думаю о том, каким он тогда был, он — гроза всего колледжа. На площади Яна Виллема Броуера мы попрощались. Я отступила, взяла его руку, он любезно наклонил свою тяжелую голову, взглянул на меня через голубые стекла, за которыми я не узнала его глаз, и с почти комичной торжественностью сказал: «Было очень приятно!»

А когда следующим вечером я заглянула к Беккеру[12], первое, что услышала, было: «Бонгер мертв!» Я сказала: «Это невозможно, еще вчера в семь вечера я с ним разговаривала». На что Беккер: «Тогда вы были одной из последних, кто с ним говорил. В восемь часов он застрелился».

Значит, свои последние слова «Было очень приятно!», по-доброму глядя сквозь голубые очки, он сказал малознакомой студентке.

Бонгер не единственный. Весь мир распадается, но идет дальше, и я, полная смелости и добрых намерений, пока что иду вместе с ним. И все-таки, хоть я и чувствую себя сейчас внутренне настолько богатой, что осознание этого еще полностью не проникло в меня, — нас ограбили. Несмотря на то, что нужно оставаться в контакте с теперешней действительностью и пытаться утвердить свое место в ней, не стоит заниматься исключительно вечными ценностями, это легко может переродиться в страусиную политику. Вычерпать жизнь изнутри и снаружи, не жертвовать ничем внутренним из-за внешней реальности, но и наоборот тоже, — вот в чем я вижу достойную цель. Сейчас почитаю простенькую историю из «Libelle»[13], и в постель. А завтра нужно снова заняться наукой, домом и собой. Ничего не надо запускать, но и не стоит придавать себе слишком много важности. А теперь — спокойной ночи.