Калинов мост - Алексей Гравицкий

— Понесла от зверя лютого…

В голове гудело болью.

— От зверя лютого. От оборотня поганого.

Удар. Еще удар. Стать человеком, вернуться. Он может. Он может. Удар. Еще удар. Вскоре боль залила все. Не осталось ничего кроме этой боли, только темное, липкое, влажное наползло на глаза, застлало взор кровавой пеленой.

— Не роди, девонька. Я тебе отварчик дам. Не роди.

И в этом было что-то страшное. Потому что под удар попадала жизнь жизнью еще не ставшая. И он снова почувствовал руку, которая гладила по волосам, утешала. Себя ли? Его ли?

— Не роди. Я тебе отварчик дам.

На шкуру закапало влажной горячей болью. Он хотел утешить, хотел утолить печали, унять слезы ее, но не мог. Зверь лютый, оборотень поганый. А она гладила его по разбитой в кровь голове и плакала. А потом он перестал чувствовать ее руку. Перестал чувствовать ее, потому что ее больше не было.

Она лежала в лесной реке лицом вниз. И вода пыталась смыть, унести ее золотые волосы, спрятать их где-то глубоко в своем сердце. И он завыл. Пронзительно, навзрыд. Так, как воет потерявший жизнь, но не умерший. Потому что потерял жизнь, но не умер. Зверь лютый, оборотень поганый.

Боль была теперь не только в голове. Боль была в груди, словно пронзили каленым железом. И во всем теле, будто привязали к колесу и переломали все кости. Сломали руки, ноги. Крылья вырвали. Лишили жизни, но не дали смерти.

Света больше не было. Его накрыла темнота. Мрак веков пронизанный болью. И он метался в этом мраке, рыча, когда боль становилась нестерпимой. А потом снова появился старческий голос. Тот, что был повинен во всех лишениях.

— Человека из тебя делать буду, — поведал голос.

Как? — захотелось закричать ему. — Я боль. Я зверь! Во мне не осталось от человека.

Но голоса тоже не осталось и он не смог ничего сказать.

— Уймись, — сердито пробурчал старческий голос. — Итак против себя иду. На горло себе наступаю. Для дела только. Так не зли меня своими метаниями.

И тогда что-то произошло… что-то невозможное.

— Вставай, Кот. Поднимайся, времени нет.

Он открыл глаза. Над головой был белый потолок со странным светильником, окруженным лепниной. Рядом высился диван. Кот вспомнил, что решил спать на полу. Диван показался больно мягким и не удобным. Где он?

Тело послушно пришло в движение. Рывком вздернул себя на ноги. На две ноги. Подошел к окну, выглянул. Вокруг шумело и двигалось нечто, названное старухой городом.

— Тебе здесь жить.

Кот резко обернулся. Старуха стояла в дверях, как и вчера скрестив руки на груди.

— Привыкай, — жестоко добавила она. — Только с ума не сойди.

— Не дождешься, — огрызнулся Кот отметив, что голос слова не тянет и не рычит без надобности.

Он снова становился человеком. Потеряв все родное, что у него было. В чужом мире. В чужом времени. Зачем?

Кот освоился довольно быстро. Из отеля, правда, старался пока не выходить, зато долго смотрел телевизор. С телевизором и бытовой техникой справился легко, стоило только объяснить, что это как чародейство. Те же силы природы задействованы, что и в магии, только по другим законам вертятся. Услышав это, оборотень перестал относиться к технике с опаской и начал проявлять любопытство.

Современным фильмам предпочитал новости, считая, что они больше расскажут о мире. А о людях он и без того знает. И он узнавал мир. Правда, президента по-прежнему называл князем. И очень долго хохотал в голос, когда наконец понял, что бумажки в мешке, который пер от зоопарка — деньги. Старуха следила за риготанием, переходящим чуть не в истерику, стоически, наконец поинтересовалась: чего смешного?

Кот смеяться перестал, пожал плечами и с абсолютно серьезным видом сообщил:

— Не прошло и тыщи лет, как злато-серебро приобрело свой истинный облик.

Не смотря на всю свою загадочность и мудреность старуха оборотня не поняла, что взвеселило его еще больше.

Прошло две недели, прежде чем Кот решился попроситься выйти в город.

— Не рано? — скептически воззрилась на него старуха. — Там днем — не то, что ночью.

— Знаю, — не стал спорить оборотень.

— Откуда?

Кот молча кивнул на телевизор.

— Хорошо, — не стала спорить старуха. — Иди.

— Денег дай.

Старуха молча вытащила из пакета толстую банковскую пачку.

— Здесь сколько? — заинтересовался Кот.

— Тебе хватит. Менять не надо. Это русские, их тут везде принимают. Считать-то умеешь?

— Не глупей других, — фыркнул оборотень. — Не боись, старая. Все будет в порядке.

— Там милиция, проверка документов, — проворчала старуха. — А у тебя ни то что паспорта, удостоверения завалящего нет.

Кот поглядел на старуху с затаенным задором.

— Нешто ты думаешь, старая, что я с княжьими гриднями не договорюсь?

— Не те нынче гридни.

— И я не тот. Но разговор у меня если что тот самый будет.

Город поражал воображение. Он решил не наматывать круги, изучая «старый город», а выбрал направление и пошел по прямой. Странного вида постройки и люди в центре, сменились еще более странными ближе к окраине. Словно платок с узорчатой серединой и некрашеной тканью по краям.

Старые пыльные дома-крепости, столбы с огнями, столбы с огромными крикливыми картинками и буквами. На картинках все от телевизоров, до срамных девок. И шум, и толкотня. Потом старые дома сменились постройками помоложе. Эти были высокими, угловатыми и вообще не походили ни на дома, ни на терема.

При том, что видел в телевизоре и тогда, посреди ночи, когда бежали из зоопарка, к сумасшествию большого города Кот оказался не готов. Воздух был тяжелый, не просто наполненный, а переполненный шумами и запахами. Вокруг все время мельтешило, рябило, рассеивая внимание, отвлекая от чего-то.

Ему сделалось жутко. От всего этого гнета хотелось бежать без оглядки, вырваться за пределы, уйти в лес, залезть поглубже в чащу. Но сколько не шел выбранной дорогой, леса видно не было. Лишь иногда попадались чахлые, свихнувшиеся от безумства окружающей среды, деревца.

Вскоре пришла мысль, что в этом городе нельзя жить. Можно только бороться за выживание. Мимо в одну и другую сторону неслись люди. Плохо одетые, хорошо одетые, странно одетые. Но все куда-то спешащие. Без оружия, но вооруженные таким зарядом агрессивности, что одного взгляда на лицо было достаточно, чтобы волосы начали подниматься дыбом, а в груди зародилось рычание.

Возможно они были не плохими, для кого-то хорошими и добрыми. Но на суровых лицах читалась готовность рвать в клочья, если понадобиться вцепиться в глотку, загрызть насмерть. И не ради жизни, а ради каких-то странных вещей, картинками которых были завешаны огромные щиты, расставленные вдоль дороги.