Проклятое золото храмовников - Валерий Елманов

Времени оставалось в обрез, всего ничего, но исполнить промелькнувшую в голове во время скачки мысль о новом маскараде, наподобие устроенного в святилище Мильды, Сангре успел. Рассудив, что погоня – та же толпа, стало быть, очень восприимчива к впечатлениям, особенно к необычным, он, торопливо спешившись, с силой огрел коня плетью, дабы прогнать его вслед за каретой, а сам быстро разделся, сунув скинутые с себя полушубок, кафтан и шапку в ближайший сугроб. Оглядевшись, он обнаружил и вытащил из-под снега подходящую палку, которую можно использовать в качестве посоха. Оставалось последнее. Петр поморщился, но деваться было некуда. Усевшись на снег прямо посреди колеи, он начал… разуваться, еле слышно бормоча себе под нос:

– Дай мне, боже, храбрости. Дай мне, боже, смелости. И… рассол для трезвости. А остальное я и сам как-нибудь.

Стащив с себя второй сапог, он поднялся на ноги и понял, что опоздал – погоня приблизилась настолько, что незаметно избавиться от обуви не выйдет. Быстро поменяв порядок действий, он остался стоять в санной колее, держа сапоги в руках.

Подъехавшие всадники разом осадили коней, уставившись на загадочного чудака.

– Эй, ты зачем того? – недоуменно крикнул один из тех, что был впереди, указывая плетью на обувь.

Петр криво усмехнулся и небрежно забросил один сапог в лес.

– А выбросил на кой? – потребовал ответа другой всадник.

Сангре вместо ответа достал из-за пазухи крест, бережно поцеловал его и… в удивленной тишине с силой метнул в другую сторону второй сапог. Дождавшись, когда он зароется в снежном сугробе и взгляды вновь переместятся на него, Петр протянул к ним руки и завопил:

– Дети мои! Гегемоны неслыханной отваги и железной воли, безжалостные к себе и врагам феодализма! С глубокой верой в наилучшее и с огромной надеждой в предстоящем интересе явился я к вам. Ваши гордые сердца всадников Апокалипсиса, коим не присущ старческий маразм и чужда сентиментальность к страданиям…

Слова звучали громко и отчетливо, но никто их не понимал. В смысле каждое второе само по себе было ясно, а вот в сочетании с остальными – увы… Впрочем, Сангре тоже понятия не имел, что за ахинею он несет, зато хорошо знал иное: продержи он их пяток, а лучше десяток минут и Улан спасен. И он очень старался.

– Никак юрод, – донеслось до него осторожное перешептывание.

– А разве не он на коне недавно сидел? – осведомился какой-то скептик.

– Да не-е, те в полушубках, а ентот в одной рубахе. Да и нельзя им на лошадях-то, – авторитетно возразил бородач в первом ряду. – Уж я-то знаю, они повсюду пешком хаживают. Он, поди, тута, в лесу живет, а ныне услыхал нас и вышел.

– Такие окромя чумазого дырявого рубища ничего не носят, – продолжал сомневаться скептик, – а на ентом все чистое и не драное.

– Не иначе добрые люди приодели, – нашелся бородач.

– А чего разулся-то? Холодно.

– Это тебе холодно, а ему Христос ножки греет.

«Если бы грел, – тоскливо подумал Сангре. – А ведь придется и дальше в том же духе. А-а, была не была. Лучше остаться с обмороженными ногами, чем с отрезанной головой. Коль пошла такая пьянка, режем хрен на огурцы», – и он, не прерывая своей речи и ухитрившись даже обыграть предстоящее разоблачение, принялся стягивать с ног онучи.

– Исус[5], страдалец, завсегда босым ходил, потому и нам, грешным, негоже сим смердячим саваном стопы окутывать, – завопил он, запуская их вслед за сапогами.

– Видал, видал, чего творит-то, – зашептались всадники.

– Мороз-то нешутейный, а ему плевать.

– Точно, божий человек.

Увы, божьим человеком Петр не был и босиком отчаянно мерз, но нет худа без добра – голос его непроизвольно возвысился и он продолжил вещать дальше:

– Чада мои! Здесь, на этой, богом освященной земле, где не ступали копыта диких Гогов и Магогов, заклинаю вас…

Следующие минуты, казалось, тянулись бесконечно и впервые в жизни Сангре ощутил: еще немного и он начнет запинаться, а это никуда не годилось – хуже запинающегося проповедника только пьяный ваххабит. Увы, но Апокалипсис маме Гале он почти не читал – та не любила ужастиков, а все прочее из Библии, что ему запомнилось, включая мудрого Екклезиаста или поучительные притчи Иисуса Навина, не годились. Тут требовалось нечто грозное, суровое, держащее в напряжении, чтоб мороз по коже, озноб по спине, испарина на лбу.

Неожиданно в памяти всплыл киношный Хома Брут, читавший по панночке, и Петр, недолго думая, пустил в ход кусочки псалмов, на ходу компонуя их друг с другом и не побрезговав даже отчаянным финальным воплем философа:

– Образумьтесь, бессмысленные!

Правда, и эти резервы вскоре подошли к концу, но тут вдали со стороны Берестья ему послышался глухой топот копыт и возликовавшего от близости подмоги Петра мгновенно осенило, что еще можно сделать. Мысленно возблагодарив автора, он громче прежнего завопил:

В прозрении дня уходящего

Молитва – мое молчание

К небесному восходящая,

Как со слезой – покаяние…[6]

К сожалению, хороший слух оказался не у одного Сангре. Бывшие преследователи стали встревожено переговариваться, поглядывая вперед, и требовалось срочно отвлечь их. Пришлось повысить голос, а к стихам добавить подпрыгивание и прочие ужимки.

Идущему – испытания,

Безропотного смирения.

А в святости – прорицания;

Страдающему – терпения…[7]

– Эва яко складно у него все идет, – уловил он краем уха.

– Никак пророчество сказывает, – поддержал другой.

– Да тихо вы! И без того ничего непонятно, – угомонил их самый ближний к Петру из всадников – судя по нарядной одежде не иначе как атаман или минимум сотник.

Вдохновленный этими комментариями, Сангре, уже поняв, что делать дальше, лихорадочно отыскивал в памяти одно стихотворение за другим и выдавал наиболее подходящие строки. И даже когда долгожданные всадники вынырнули с противоположной стороны лесной дороги, он усилием воли сдержал себя, не метнулся к ним навстречу, но неспешно двинулся… совсем в иную, противоположную сторону, и, не замолкая ни на секунду продолжал декламировать, протянув руку к атаману.

Священных схим озлобленный расстрига,

Я принял мир и горестный, и трудный,

Но тяжкая на грудь легла верига,

Я вижу свет… то День подходит Судный…[8]

По счастью, Улан не забыл предупреждения Петра, благо, громкий голос, звонко и отчетливо звучащий в зимнем лесу, был слышен далеко окрест, и времени понять, что за комедию разыгрывает друг, Улану вполне хватило. Он даже успел сообразить, как лучше подыграть ему, не забыв известить о том и князя Давыда, возглавлявшего сотню. Едва оказавшись на виду у недавних преследователей, Улан, якобы не обращая на них никакого внимания, радостно завопил: