Похитители красоты - Паскаль Брюкнер

Еще мне поручали выгуливать собак. В иные дни случалось выводить по четыре-пять псин за раз. Вся эта свора тявкала, рвалась с поводка и оставляла на своем пути пахучие метки. Часто я присаживался на скамью, чтобы прочесть им новеллу или стихи собственного сочинения. Если они виляли хвостами и лизали мне руку — это был хороший признак. Вообще-то по большей части они грызлись, обнюхивались, залезали друг на друга и спаривались на потеху окрестной детворе. В этом плане мы ничем не лучше собак, просто они делают у всех на глазах то, чем мы занимаемся тайком, и у них, по крайней мере, есть оправдание: они — животные.

Жил я в XIX округе, на восьмом этаже обшарпанного дома, где снимал каморку под самой крышей, без душа и с туалетом в коридоре. Позволил себе только одну роскошь — телевизор, смотрел его по нескольку часов в день и даже разорился на кабельное телевидение. Я глотал все передачи подряд, фильмы, сериалы, перескакивал с одного канала на другой, боясь что-нибудь пропустить, и так до поздней ночи. Тогда же я нашел свою стезю. Один из моих собачников, увидев меня за чтением, решил, что я имею какое-никакое образование, и поделился со мной своей проблемой. Он хотел подать жалобу в налоговое ведомство и не мог найти для этого нужных слов. Я составил письмо, и его претензия была принята. После этого я стал чем-то вроде писаря для соседей — стариков, неграмотных, иностранцев, которые были не в ладах с нашим языком. Я писал весточки их родным и близким, заполнял бланки, составлял коротенькие некрологи и извещения о рождении для газет. Расценки у меня были самые скромные, и работы хватало. Я снискал кое-какую известность в квартале, ко мне даже приходили из соседних округов. Но подлинным моим призванием стали любовные письма: одна пятидесятипятилетняя дама вновь встретила человека, который сватался к ней в восемнадцать, и попросила меня облечь в цветистые слова переполнявшие ее чувства. Эту задачу я выполнил с большим старанием. Надо полагать, мое письмецо понравилось, потому что посыпались новые заказы. Вот тогда-то я и разработал метод, которым так успешно воспользовался потом. Ко мне приходили любовники в ссоре, супруги в разлуке, незадачливые воздыхатели, я вынужден был писать всегда об одном и том же, но всякий раз измышлять что-то оригинальное. И я стал обращаться к великим писателям, которых в свое время изучал: у одного заимствовал комплимент, у другого мадригал, у третьего удачную остроту. Я просеивал тексты, извлекая разменную монету чувств, общепринятые враки, милые всем влюбленным красивости. Для каждого случая, будь то встреча, предложение руки и сердца или разрыв, у меня имелось типовое письмо, в котором непременно должна была засверкать подобно бриллианту среди стекляшек то строка из Бодлера, то фраза из Пруста; разумеется, я их слегка подправлял и подгонял под ситуацию. Клиентам же моим было невдомек. Иной раз ко мне обращались обе заинтересованные стороны, и следовало быть очень внимательным, чтобы не написать для них одно и то же. Мужчины и женщины приходили ко мне за советом, делились самым сокровенным. Я, не имевший никакой личной жизни, стал добрым гением всех рогоносцев и брошенных жен. Моя любовь к животным внушала людям доверие. Меня ценили за то, что я в совершенстве владел языком нежных чувств, умел убедить нерешительную девушку, тронуть сердце разгневанного мужа или обманутого жениха. Имитируя страсть, любовный пыл или раскаяние, я не скупился на штампы и банальности — старые как мир, они казались чем-то новым тем, кто не был с ними знаком.

Известность моя скоро вышла за пределы узкого круга заказчиков. Ко мне обратился некий издатель и строго конфиденциально предложил следующее: состряпать фальшивку, которую он намеревался выпустить под именем Виктора Гюго — как выпустили и раскрутили неизданный роман Жюля Верна несколько лет тому назад. Он дал мне сюжетную канву: солдат наполеоновской гвардии возвращается из России, скитается по Европе, сидит в тюрьме во Франции при Реставрации, участвует в событиях 1830 и 1848 годов и, наконец, умирает в день прихода к власти Луи-Наполеона Бонапарта, — по которой я должен был вышить узоры «в духе первоисточника» достаточно искусно, чтобы ввести в заблуждение даже самых авторитетных специалистов. Он, со своей стороны, брал на себя всю юридическую сторону дела, в том числе возможные проблемы с наследниками. Подобно тем художникам, что поточным методом пишут полотна Сезанна или Матисса, я должен был с головой окунуться в мир прозы Гюго и так пропитаться ее сентиментальным духом, чтобы все написанное мною казалось вышедшим из-под его пера. Затем еще один мошенник, большой специалист по подделкам документов, брался сфабриковать рукопись, якобы переписанную современником с утраченного оригинала и найденную в подвале дома на острове Гернси, где Гюго жил в изгнании.

Издатель не подписывал со мной никаких контрактов; связь мы условились держать через абонентский ящик. Половина гонорара мне выплачивалась авансом, половина — по исполнении заказа. Было также оговорено, что окончательная редакция будет тщательно выверена знатоком творчества Гюго, неким преподавателем лицея, тоже желавшим округлить свои доходы; вдобавок он, по счастливому совпадению, входил в коллегию экспертов, которой предстояло удостоверить подлинность рукописи. Вся работа должна быть представлена по возможности не позднее чем через полгода. Если возникнут неприятности — мы никогда не встречались.

Раз в месяц вся команда собиралась в задней комнате одной кафешки на площади Клиши. Издатель нанял еще одного парня, долговязого пижона, моего ровесника, переписывать классиков. В его задачу входило, во-первых, сокращать толстые романы XIX века до оптимального объема в сто пятьдесят печатных страниц — максимум, что в силах одолеть сегодняшний читатель. Во-вторых, облегчить их, очистить от архаизмов, короче, перевести на простой и доступный всем современный французский. Мой коллега уже обработал таким образом «Братьев Карамазовых», «Войну и мир», а также «Утраченные иллюзии», ухитрившись ужать их до размера брошюры. Бог весть почему, этот специалист по купированию шедевров ополчился на Бальзака и называл его не иначе как тупицей, который-де не по заслугам получил от потомков похвальную грамоту. Он даже направил во Французскую академию письмо с наглядными примерами и требованием исключить автора «Человеческой комедии» из школьных учебников. На наших совещаниях он тоже присутствовал, так как собирался в скором времени приняться за Виктора Гюго и «обстругать» его «Отверженных» и «Собор Парижской Богоматери». Можно было не сомневаться, что и Гюго под взыскательным оком сего беспощадного судии предстояло пополнить ряды незаслуженно причисленных к лику славы.

Итак, я засел за книги мэтра, чувствуя себя мухой на теле великана, и в назначенный срок представил рукопись заказчику. Преподаватель литературы придирчиво выверил каждую строчку, счел мой труд значительно уступающим оригиналу и отыскал больше сотни ляпсусов. Я впал в типичный для такого рода затей грех «ретроспективизма», перенеся в эпоху Гюго некоторые изобретения и термины, появившиеся лишь в следующем столетии. Выплыви хоть одна такая накладка, и все дело погибло бы. Я засел за переработку: внес поправки, переделал некоторые эпизоды, изменил на свой лад концовку. Мой финальный аккорд всем особенно понравился, и я был почти уверен, что этот заказ не будет последним. Роман передали фальсификатору, чтобы тот переписал его от руки и превратил в манускрипт прошлого века. Он состарил бумагу, выдержав ее в сырости, чтобы покрыть цвелью, а текст написал специальными чернилами и настоящим допотопным пером. Для пущего эффекта подлинности сотня страниц была погрызена мышами. Наш «отделочник» имел опыт в подобных делах: на его счету были десятки старинных пергаментов, сфабрикованных с помощью некоего химика так ловко, что никто не заподозрил в них фальшивки. Но кто-то на нас донес, и все рухнуло. Однажды утром, выйдя из метро на площади Клиши, я увидел, что у нашего кафе стоит полицейская машина. Чутье подсказало мне, что нас засекли. Я поспешил смыться, несолоно хлебавши — остаток гонорара я должен был получить наличными как раз в этот день — и от души надеясь, что в записной книжке издателя нет моей фамилии.