Дети Брагги - Арина Воронова

Вошедший был высок ростом, широк в плечах, и в прошлые времена этот достойный витязь участвовал, видно, не в одном славном сражении. Сейчас согбенные плечи окутывал голубой плащ с меховой оторочкой. Старик опирался на тяжелую длинную палку со стальным набалдашником, и Вильяльму на миг показалось, что в руке у него копье.

Епископ Руанский Адальберон с трудом сдерживал гнев. Вот уже дважды он, пользуясь правом старшего, напоминал молодому герцогу, что негоже засиживаться за пиром столь долго, и дважды уже юный наглец, ответив на его назидания вежливой улыбкой, возвращался к разговору с этим одноглазым стариком, у которого вместо ножа или меча свисало с наборного пояса точило. Впрочем, признавался самому себе Адальберон, который на самом-то деле был человеком весьма неглупым и скорее даже хитрым, не его дело нянчиться с этим русоволосым молодцом, без труда побеждавшим на турнирах лучших из франкских витязей. Сердило епископа то, сколько внимания уделяет норманнский герцог этому невесть откуда взявшемуся одноглазому. За недели вынужденного бездействия на острове сын Ролло все больше ускользал из-под его отеческого влияния.

Наконец, к вящей радости Адальберона, герцог поднялся от стола и направился к двери в опочивальню. На пороге Вильяльм обернулся, глянул на еще сидевшего на скамеечке у верхнего стола старика и — тут лицо епископа омрачилось — знаком приказал ему следовать за собой.

— Так кто такой был Эгвальд, в честь которого, как мне говорили, назван этот островок? — донеслось напоследок до Адальберона — и дверь закрылась.

На следующее утро в пиршественной зале — теперь уже прибранной и ожидающей нового веселья — руанский епископ никакого одноглазого старика не обнаружил. Не оказалось его и в герцогской опочивальне, и на кухне, и в пристройках для прислуги, так что на вопрос юного норманна священник с чистым сердцем смог ответить, что проклятый старик исчез, будто его и не бывало вовсе. Герцог в ответ лишь разочарованно пожал плечами и приказал подавать завтрак.

Завтракал Вильяльм в одиночестве или с несколькими приближенными, товарищами по детским играм. Все это были сыновья викингов, соратников Хрольва Пешехода в тех длившихся почти два десятилетия боях за создание первого королевства северных воинов на континенте.

— Эй ты! — гаркнул вдруг кравчий на одного из поваров, тащивших огромные блюда с дымящимся мясом. — Ты что глазами бегаешь? Дурное замыслил?

Повар испуганно сник, но потом, несколько осмелев, под доброжелательным сегодня взглядом молодого герцога рассказал, что наутро мясо удалось сготовить лучшее, чем вчера. Вот только откуда взялось это мясо, никто не знает.

— Как это, никто не знает?

Вильяльм настолько удивился, что даже забыл, что намеревался разгневаться. Сколько раз говорилось остолопам этим, чтобы готовили мясо только тех животных, которые ими собственноручно забиты. В памяти герцога еще живо было воспоминание о том, как корчились с пеной на губах несколько дружинников его отца, отведав подаренной местными вилланами свинины.

И побелев лицом, повар принялся сбивчиво объяснять, что мясо это нашли утром в кухонном котле, что приблудного пса, которому предложили кусочек, долго не могли потом отогнать от жаровни, и волкодав господина, которому тоже перепало, вон живехонек бегает. Как бы в ответ на это, огромный серый пес, любимец герцога, послушно положил ему на колено тяжелую теплую голову. Мясо, признав хорошим, сварили и раздали ближним дружинникам и страже, а лучшие куски запекли для герцога, закончил рассказ повар.

— Только… только… — робко встрял в разговор второй повар.

И получив дозволение говорить, рассказал, что видел у кухонных костров двух огромных воронов, которые, посмотрев на него лукавым желтым глазом, распахнули огромные крылья и, прокаркав вроде как «хорошая работа», исчезли за лесом.

— Да что мелет этот богохульник! — взъярился вдруг епископ Адальберон, у которого с ночи тяжко ныла голова. — Видано ли это, чтобы птица говорила человечьим языком?

Но Вильяльм жестом отпустил поваров, которые с нескрываемой радостью удалились. Адальберон уже открыл было рот, чтобы благословить расставленные по столу блюда, как вдруг увидел перед собой два показавшихся ему огромными блекло-серых глаза, которые, пока он в них глядел, начали наливаться яркой голубизной. «С нами крестная сила», — подумал было почему-то насмерть перепуганный епископ и только наскоро перекрестил яства.

Будто убоявшись животворящей силы креста, страшные глаза из ледянистых провалов сделались самыми обычными глазами, как совершенно обыденным показался и их обладатель, высокий светлобородый воин. Самым необычным, если это можно было так называть, в этом человеке были его худоба, да, может быть, какая-то порывистая угловатость движений. Воин неловко опустился на колени перед Вильяльмом, умоляя как о великой милости быть принятым в герцогскую дружину. Странным было, правда, и то, как легко согласился обычно недоверчивый герцог и как тепло принял он незнакомца, предложив ему не только место в дружине, но и за своим столом, где, не дожидаясь благословения Адальберона, все давно угощались мясом.

Отвечая на герцогские расспросы, незнакомец назвался Вестредом из Сканей и пустился в долгий, сдабриваемый шутками, рассказ об их с побратимом путешествии из Упсалы в Скеллу, где он намеревался осесть и обзавестись семьей и скотиной. Закончил он свое повествование рассказом о том, как бежал из Скеллы, спасаясь от ярости родичей местного бонда, которого убил, мстя за какую-то мелкую обиду, и новой просьбой к герцогу не оставить его своей удачей.

Старый кравчий, помнивший еще, что отца Вильяльма звали Хрольвом, подивился, помнит ли его питомец древний обычай отцов и дедов. Каково же было его удивление, когда христианский герцог Нормандии Вильяльм по прозванию Длинный Меч как ни в чем не бывало, сняв с руки золотой браслет, протянул его Вестреду, а потом прямо среди пиршественной залы, а вовсе не в доме божьем или осененной крестом и хоругвями зале принял его присягу на верность.

Но еще более кравчего был удивлен, даже ошарашен и разгневан этим зрелищем руанский епископ, кого в который раз уже мучила мысль о том, что поистине христианский властитель должен думать и помнить прежде о Господе, его слугах и приумножении богатства и славы дома его, а уж только потом о войске и личной славе. Однако страх, обуявший его под взглядом незнакомца, не исчез, а лишь забрался куда-то глубоко-глубоко, туда, где оканчивали свой путь каплуны и жареные поросята с кухни его аббатства в Руане. И вот этот страх мешал теперь Адальберону возвысить свой голос во славу Церкви Господней.

День был безнадежно испорчен, и не только происшествием за завтраком, но и последующими мелочами: выяснилось вдруг, что поблекли краски на парадной хоругви епископства Руанского, которую Адальберон, кичась искусством своих ремесленников, не пожелал оставить в руанском соборе; слуга, разворачивая чашу для святых даров, уронил священный сосуд, от чего с бока его обилась драгоценная эмаль. «Как смеешь ты!..» — не находя слов, которые дали бы выход его гневу, бушевал Адальберон. К тому же к вечерне явилось из всего норманнского флота каких-то полторы дюжины человек. Ни молодого герцога, ни его приближенных среди них не было.