Маленькие трагедии большой истории - Елена Съянова

29 мая 1832 года Эварист Галуа вышел на свободу. А 31 мая, как было записано в полицейском протоколе – «скончался в больнице Кошен от пули, полученной на дуэли». Стрелялся якобы из-за женщины с неким д’Эрбенвилем, с которым, кстати, сидел в тюрьме. В том же протоколе говорится, что раненого Галуа через несколько часов после выстрелов нашел местный житель. Странная дуэль! Ну не бросали тогда дуэлянты своих соперников валяться с пулей в животе! Видимо, полиция просто поторопилась, схалтурила. Подумаешь, какой-то мальчишка по имени Эварист Галуа! Гений.

…Афины устали от Перикла. Слишком мудр, слишком благороден, слишком непогрешим… И слишком долго великий город прогибается под эти добродетели. Афиняне, заносчивые, непримиримые, порой робкие, порой игривые, как молодые козочки, снова желают сделаться собой и вернуть своей демократии ее необузданный нрав.

Но так ли это? Точно ли это так? Может ли человек, четырнадцать раз провозглашавший приоритет большинства над меньшинством, утомить, разочаровать это самое большинство своим упорным постоянством?

Аристократическая оппозиция Афин, собиравшаяся в доме Алкивиада, расставляла по городу уши, чутко ловя пересуды на афинских рынках и площадях. Горожане говорили о ценах, о подступающей чуме… и редко поминали Перикла. Это было принято за хороший знак. Если других не находилось, можно довольствоваться и таким. Оппозиция подтягивалась, сжималась в ударный кулак, распаляла себя негодованием…

Философ Анаксагор, автор знаменитого труда «О природе», объяснивший пугливым афинянам простую природу солнечных затмений, пытался усовестить заговорщиков. Анаксагор напоминал им, как всего год назад они насмешили подлунный мир, попытавшись подвергнуть Перикла, перестраивающего Акрополь, остракизму, обвинив в непомерных тратах из общественной казны. Потрепали нервы, вынудили выплатить штраф… и ничего не добились. Только опозорили себя.

Но оппозиция не унималась. Она нащупала другой путь.

Если нельзя разом свалить непогрешимого Перикла, нужно снова ударить его в слабое место. Как это уже сделали два года назад. Тогда же следовало и повторить – снова ударить – и бить, бить, бить…

Слабым местом Перикла была Аспазия. Высоконравственный правитель, бросив законную жену, родившую ему законных сыновей, жил со «спутницей», или гетерой, и требовал уважения к ее уму и образованности в обход несуществующего целомудрия.

Впрочем, ничего нового заговорщики на первый взгляд не изобрели: прекрасную Аспазию клевали уже много лет; и в комедиях высмеивали, и прямо в лицо могли что-нибудь сказать. Новое правило афинских заговорщиков заключалась в том, чтобы травить Аспазию постоянно; изо дня в день, изо дня в день капать и капать желчью, плескать помоями под ноги, хихикать из-за каждого угла и не оставлять этих трудов ни на минуту.

Все время их значительной жизни следовало отныне посвящать этому правилу: ни дня без травли гетеры Аспазии.

Перикл был мудр; он понимал, что все его слова, вся суета в защиту любимой женщины, только сделают его смешным, и лучше было бы накинуть на эту грязь плотный покров своего равнодушия. Он был мудр, но, как всякий гений, он воплощал в себе образ еще далекого от него будущего – он был рыцарем. И обнажая меч, он бросался всюду, где трепали имя Аспазии; не словами, но кулаками и оружием он защищал ее честь. Не осталось ни ровного голоса и невозмутимости, ни спокойствия и строгих манер, так восхищавших в нем Плутарха! Не стало холодной головы, много лет управлявшей буйным телом афинского демоса – головы Учителя, создавшего «школу Эллады».

Однажды, спрятав эту голову в складках ее хлены, Перикл сказал Аспазии: «Я устал, любимая. Это… хуже чумы».

А чума как будто подслушала. Сняв многолетнюю осаду, чума пошла на штурм и взяла Афины. Пожирала бедняков, охотно закусывала и заговорщиками, которые слишком часто собирались вместе. А потом, потоптавшись у дома Перикла, толкнула двери…

В 429 году до нашей эры правитель умер, оставив классические правила управления государством, лучше которых еще никто ничего не предложил, но так же никто по-настоящему им и не следовал.

А вся постэллинская история, увы, доказала: чем ближе правитель к правилам Перикла, тем ближе к нему самому «правило» афинских заговорщиков.

«Вышел из Ванхайма в пять утра, в девять с четвертью нахожусь в виду Мангейма… Да поможет мне Бог свершить задуманное!»

22 марта 1819 года двадцатичетырехлетний юноша, как пишут в романах – с бледным лицом, обрамленным черными кудрями, стоит на холме и смотрит на городок. В его груди полыхают сомнения:

«О, жестокая борьба человека и дьявола! Только сейчас я ощутил, что Мефистофель живет и во мне, и ощутил это с ужасом, Господи!»

С этим ужасом юноша, однако, идет дальше; спускается с холма и входит в город Мангейм.

«Человек ничто в сравнении с народом… Человек – это промежуток, короче вспышки молнии. Народ же бессмертен». Рассуждая таким образом, бледный юноша подбадривает себя, ведет и подталкивает. Находит нужную улицу, входит в дом, проходит в кабинет…

Слушатели двух прошлых веков уже назвали бы и имя входящего, и имя хозяина кабинета. Оба они были, как бы сейчас сказали, в десятке самых рейтинговых персонажей эпохи.

Эта эпоха начиналась после наполеоновских войн. В тринадцатом году великий национал-освободительный порыв привел нашего юношу в ряды армии, сражавшейся с Наполеоном: Лейпциг, Ватеролоо, наконец, поверженный Париж. Вместе со всей немецкой молодежью наш герой бурно возрадовался освобождению своей Германии от французов!

Быть может, мы узрим над трупами врагов

Взошедшую звезду свободы… –

писал поэт Кернер, погибший под Лейпцигом.

Кернер видел эту звезду восходящей, но не успел прочесть новой германской конституции – порождения постнаполеоновской европейской политики Меттерниха, Талейрана и Александра I. А наш герой читал. И счел себя жестоко обманутым. Всё его поколение, только что избавившее страну от завоевателя, сразу почувствовало на себе удушающий гнет своих мелких правителей. Как писал Дюма: «Низвергнув великана, народы добились единственно того, что попали под власть карликов».

Сначала был порыв объединиться, молодежь кинулась в тайные общества, в которых было много слов, писаний, горячка мыслей… «Речи и писания ничего не дают, действенны только поступки», – подытожил этот период наш юноша. Но что дальше?

Вообще, у немецкой молодежи всегда было два свойства: недовольство судьбой Германии и точное знание имени своего врага. Враг Буонапартий был повержен. Враг в образе князьков, сейма и конституции нуждался в конкретном воплощении, в имени. Вот это имя наш бледный юноша и назвал первым.

«Почему наш народ так покорно склоняется под иго порочного меньшинства? – пишет он в дневнике. – Почему, едва излечившись, мы впали в болезнь хуже той, от которой излечились?» Потому что работают совратители, одурманивающие народу голову, развращающие его – это настоящие словесные машины, из которых изливаются лживые речи и губительные советы… И худший из них – тот, что живет в Мангейме. «Голос этого “соловья” так ловко усмиряет наше недовольство и горечь от самых несправедливых мер, что и нужно правителям, чтобы мы погружались в ленивый сон», – делает он вывод и отправляется в Мангейм.