Синеты - Мэгги Нельсон

судорогой, во время которой я могу только надавливать на них и повторять «прости, прости, пожалуйста», пока дрожь не прекратится. У нее диффузные нейропатические боли вдоль поверхности кожи, которые не может объяснить ни один врач. Кожа горит, говорит она, и ощущается как смятая полиэтиленовая пленка. Мы вместе смотрим на ее кожу, пока она описывает эту боль.

103. Сильная боль вытягивает из нее цвет. Когда боль пробивается сквозь медикаменты – а их множество, – она говорит, что это как будто ширма встает между ней и остальным миром. Мне представляется невидимая жгучая оболочка, зависающая в воздухе между нами.

104. Я не чувствую боли своей подруги, но когда ненамеренно причиняю ей боль, то вздрагиваю, как будто больно мне, и это действительно так. Часто в бессилии я кладу голову ей на колени и говорю, как сильно люблю ее и как мне жаль, что ей так больно, а я могу только видеть и воображать эту боль, но не знать ее. Если кто-то еще и знает эту боль, говорит она, так это ты (и Дж., ее любовь). Это великодушно, ведь приближенность к ее боли мне всегда казалась привилегией, несмотря на то, что боль – это по определению то, чего мы обычно стараемся избегать. Возможно, это оттого, что она сохраняет великодушие внутри своей боли, и оттого, что ни до, ни после аварии она не выстраивала никакой иерархии горя, что кажется мне ни много ни мало формой просветления.

105. Не существует инструмента для измерения цвета, какого-нибудь «цветового термометра». Такой инструмент в принципе невозможен, ведь «знание о цвете» всегда зависит от наблюдателя. Однако это не помешало некому Орасу Бенедикту де Соссюру в 1789 году изобрести прибор, названный им цианометром, с помощью которого он намеревался измерять синеву неба.

106. Когда я впервые услышала о цианометре, я представила сложный механизм с кнопками, шестеренками и ручками. Но в действительности «изобретение» де Соссюра оказалось картонной таблицей с пятьюдесятью тремя квадратными отверстиями напротив пятидесяти трех образцов («нюансов», по его выражению) синего цвета. Сквозь вырезанные отверстия нужно было посмотреть на небо и, насколько это возможно, сопоставить его цвет с одним из образцов. См. «Путешествия Гумбольдта» (Росс, 1852): «С восхищением созерцали мы лазурный цвет неба. В зените его насыщенность соответствовала 41 градусу цианометра». Последнее предложение доставляет мне немало удовольствия, но всё же оно никуда нас не ведет – ни к знанию, ни к красоте.

107. Многие думают, что письмо Гертруды Стайн не имеет «смысла». Возможно, так и есть. Но когда мои студенты жалуются, что хотят запустить «Нежными пуговками» в стену, я пытаюсь объяснить им, что в этой книге Стайн обращается к одной насущной проблеме. Стайн обеспокоена страданием цвета, говорю я им. «Ну-и-зрелище и ничего особенного единственный пострадавший цвет и расположение элементов в системе к указанию»[23], – читаю я вслух, обводя взглядом аудиторию в поисках лиц, также отмеченных тенью беспокойства за пострадавшие цвета. «Восторженно увеча желтушки шафрановой почечку с блюдцем». «Прохладная красная роза и гвоздика разрезана розово». Как если бы цвет можно было обнажить еще больше с помощью лезвия.

108. Вспомним, к примеру, Леонарда Коэна и его «знаменитый синий плащ»[24], главным свойством которого было то, что он «порван на плече». Возможно, он знаменит ровно постольку, поскольку порван. В этой песне Коэн как никогда мрачен и безутешен, что само по себе о чем-то говорит, но мне всегда особенно нравилась ее последняя строчка: «Sincerely, L. Cohen»[25], – приятно знать, что я не одинока, когда пишу почти все свои тексты с расчетом на адресата. Я бы даже сказала, что не умею по-другому, так что писать из точки одиночества, как сейчас – это в некотором роде непривычный и болезненный эксперимент. «Когда спутник нас разочаровывает, мы мгновенно переносим любовь на более достойный объект», – писал Торо, крепко поссорившись с Эмерсоном. Сам об этом не подозревая, он убедительно объяснил, почему многие авторы песен одушевляют синий, представляя его единственным другом, на которого можно положиться. «Loves me when I’m lonely / And thinks of me first»[26], – поет Люсинда Уильямс. Но вообще это странно – как будто он может не только чувствовать, но и мыслить.

109. Со временем от бездействия ноги моей травмированной подруги стали голубоватыми, как обезжиренное молоко, и гладкими, как у младенца. Мне кажется, они выглядят удивительно и красиво. Она со мной не согласна. Что понятно: ведь это ее тело, а перемены в нем – ее беда. Часто мы вместе рассматриваем части ее тела, как будто паралич сделал их объектом исследования, независимым от нас обеих. Но всё же они принадлежат ей. Неважно, что происходит с нашими телами в жизни, даже если они становятся «как галька в воде», они остаются нашими, а мы – их.

110. В «Нежных пуговках» Стайн особенно обеспокоена цветом и болью, которые появляются будто бы из ниоткуда, беспричинно. «Откуда каждый элемент любого цвета… Откуда столько бесполезной му́ки». О синем у Стайн находится разве что такой коан: «Вся синь зреет раньше срока».

111. Гёте также обеспокоен вопросом цвета и боли, хотя его заметки скорее напоминают сводки с поля битвы: «Каждая цветовая спецификация причиняет глазу насилие и вынуждает его к оппозиции»[27]. Незамедлительно мне приходит на ум случай, подтверждающий это. Несколько лет я работала в ярко-оранжевом ресторане. Мои смены длились по десять часов, с четырех дня до двух ночи, а иногда и дольше. Ресторан был неимоверно оранжевым. Все в городе даже называли его «тот оранжевый ресторан». Я приходила домой с работы, вырубалась в прокуренной одежде, вытянув ноги вверх по стене, и каждый раз видела во сне обеденный зал – тот же самый, но бледно-синего цвета. Сначала я думала, что это совпадение или осуществление бессознательных желаний – ну конечно, у меня во сне всё становится синим, ведь я люблю этот цвет. Но теперь я понимаю, что это было из-за того, что я по десять часов и больше пялилась на ярко-оранжевый – спектральную противоположность синему. Вот такая простая история, и тем не менее она пугает меня, напоминая, что глаз – всего лишь регистратор, хотим мы того или нет. Возможно, то же можно сказать и о сердце. Но имеет ли здесь место насилие, пока неясно.

112. Часто говорят, что сны не бывают цветными. Но это, разумеется, неверно. Во-первых, бывают, а во-вторых – да что вообще кому-то может быть известно о чужих снах? Часто мне хочется думать, что цветными снами мы обязаны кинематографу. (Вот бы узнать, какими были