Истоки контркультуры - Теодор Рошак

Примечательно, с какой беззаботностью мы относимся к собственному вопиющему невежеству в технических вопросах, от которых зависит наша жизнь. Мы живем на поверхности нашей культуры и притворяемся, что знаем достаточно. Если нас вылечили от болезни, мы говорим, что подействовала таблетка или сыворотка, а это все равно, что ничего не сказать. Если экономику трясет, мы изрекаем все, что слышали о давлении инфляции, балансе платежей, дефиците золотого запаса, подъемах и падениях. Если не считать этого жонглирования поверхностными понятиями, мы держимся на вере. Мы верим, что за таблетками и экономическими схемами стоят эксперты, которые понимают, чего там есть понимать. Мы знаем, что они эксперты, потому что они говорят как эксперты и имеют научные степени, лицензии, звания и сертификаты. Так чем же мы лучше дикаря, который верит, что его лихорадка прошла, потому что из него изгнали злого духа?

Для большинства из нас жаргон и математические выкладки экспертов сродни непонятным заклинаниям. Но мы уверены, что эти заклинания действуют, по крайней мере, нам кажется, что действуют – до известной степени, которую те же самые эксперты называют удовлетворительной. Если сведущие люди говорят нам, что прогресс заключается в компьютеризации принятия политических и военных решений, кто мы такие, чтобы возражать, что это не лучший способ проводить нашу политику? Если достаточное число экспертов скажут, что стронций-90 и городской смог для нас полезны, большинство из нас поверят им на слово. Мы нажимаем кнопку, и мотор заводится; мы нажимаем педаль, и машина едет; мы сильнее давим на педаль, и машина едет быстрее. Если мы считаем, что нам надо куда-то добраться, и доехать туда надо очень быстро, несмотря на опасность, дискомфорт, затраты и смог, – тогда автомобиль можно назвать впечатляющей магией. Такая магия науке по силам, а шаманским заклинаниям – нет. Нажмите другую кнопку, и взлетит крылатая ракета; грамотно направьте ее, и она сотрет с лица земли целый город, а если ракета достаточно мощная, то и целую планету. Если взорвать планету считать делом стоящим (разумеется, на определенных, хорошо продуманных условиях), то наука – это то, что нам нужно. Заклинания тут бессильны.

Но если роль технического эксперта в нашем обществе аналогична роли шамана в древних племенах – в каком-то смысле оба пользуются уважением населения как умельцы, которые вызывают таинственные силы неведомыми способами, – какова же разница между культурами на научной и визионерской основе? А разница реальна и крайне важна. Она требует, чтобы мы провели четкое различие между хорошей и плохой магией, – границу, которую можно перейти в любой культуре, примитивной или цивилизованной, и которую мы перешли с приходом технократии.

Сущность хорошей магии, которую практикует шаман и художник, в том, что она всегда стремится сделать общедоступным результат волшебства в полном объеме. Если шаман избран духами и наделен силой, его роль представлять свой народ среди священных сущностей, которые нашли его и превратили в своего агента. Его особый дар дает ответственность, а не привилегии. Художник тоже представляет обществу свое творчество в надежде, что через него, как через окно, внимательный человек увидит реальность, которую познал художник. У шамана эту функцию выполняет ритуал. Участвуя в ритуале, племя узнает то, что видит шаман. Ритуал – это способ шамана рассказать о своем видении; это его информативное подношение. Если работа художника удачна и ритуал шамана эффективен, ощущение реальности у общества расширится, а опыт обогатится знанием о неких темных силах.

Всего один пример: вот как в XIX веке Смохалла, великий шаман индейцев ванапам, один из зачинателей традиции обрядового танца североамериканских индейцев, посвященного умершим, вел свое племя во время церемонии, проводимой с целью представить их миру снов, который он открыл:

«Процессия началась от старого “Дома лосося”, где когда-то хранилась вяленая рыба, превращенного ныне в церковь Смохаллы, где проводятся религиозные церемонии. Ответное повторение литании вслух, хоровое пение под аккомпанемент тамтамов и танец с разнообразным ритмом – темп подчеркивался соответствующим подражанием – составляли ритуал, который проводился по воскресеньям, согласно христианской традиции… Ритуальное возбуждение усиливалось пением, танцами, ритмичным барабанным боем, которые постепенно гипнотизировали участников, погружая большинство из них в транс, или сны, как принято говорить в этом культе. Согласно обычаю, видения прилюдно описывались. Сонный танец считался лекарством от всех болезней, принесенных белым человеком»[245].

Таким образом, сферы, которые исследовал Смохалла, были открыты для всего племени, и не понаслышке, а по личному опыту.

Хорошая магия открывает тайны для всех; плохая магия напускает таинственности. Цель адепта плохой магии – монополизировать знания скрытой реальности (или подделать их) и воспользоваться этой монополией, чтобы дурачить или запугивать. Адепт плохой магии, будь он жрецом или экспертом, стремится получить эгоистичное преимущество в виде статуса или награды именно за счет ограничения доступа к великим силам, которые он контролирует. Следы отличия, которое я здесь провожу, сохранились и в католическом понятии симонии, греха против Святого Духа. Повинный в симонии священник, пользуясь властью над святыми дарами для личной выгоды, совершает, как учит церковь, худший из грехов. Он предает то, что осталось в его профессии от призвания древних шаманов, – делать священное восприятие доступным для всех.

Именно склонность официальной религии к своекорыстному обскурантизму и авторитарным манипуляциям и стала в итоге причиной крупных антиклерикальных восстаний на Западе, которые привели к воинствующему атеизму Просвещения. Но в процессе изгнания обскурантистов сама идея таинства полностью изменилась. Таинство, как оно было известно в первобытных ритуалах и обрядах, в церемониях таинственных культов, служило границей, определяющей надлежащее положение человека в мире. Таинство было священным и учило человека мудрым ограничениям. Существование таинства как нечеловеческого измерения реальности, в которое не должен вторгаться профан, но которое должно почитать, служило для обогащения опыта людей, сталкивая их с областью неистощимого удивления. С появлением научного скептицизма таинство стало либо хитроумной загадкой, которую требовалось разрешить, либо позорным секретом, который требовалось раскрыть. В любом случае таинство стали рассматривать как недопустимый барьер здравому смыслу и справедливости. Раз священное стало личиной негодяев и мошенников, долой священное! E2crasez l’infa2me![246]

Как писал Альфред Норт Уайтхед[247], «здравый смысл XVIII столетия… подействовал на мир как ванна морального очищения». Но героические скептики и принципиальные агностики того века не ожидали, что «если люди не могут жить на сухом хлебе, еще меньше они смогут жить на дезинфектантах»[248]. Хуже того, они не предвидели возможности и даже неизбежности, что научное мировоззрение тоже подвержено коррупции той же плохой магией, которая превратила христианство в оплот привилегированной эксплуатации. Однако наука и технология, со своим безжалостно-настойчивым насаждением специализации и профессионального элитизма, прошли полный круг и трансформировались в самое закрытое в истории жречество. Если шаман ориентировался на племенной ритуал, чтобы утвердить свое видение реальности, научные эксперты вынуждены все больше ориентироваться на профессиональное одобрение самоизбранных властей, чтобы утвердить свои еще более эзотерические (куда там шаману) знания[249]. Общественность вынуждена довольствоваться мнением экспертов: все, что говорят ученые, – правда, а предлагаемый техническими специалистами дизайн полезен. Для превращения авторитарных экспертов в новый режим плохих магов оставалось заставить политическую и экономическую элиту начать покупать экспертов и использовать их в своих целях. Именно так и консолидировалась технократия. Мы оказались в обществе, где все, от космоса до психического здоровья, от общественного мнения до полового поведения разделено на сферы профессиональной компетенции. Общество не решается съесть персик или отшлепать ребенка, не обратившись за одобрением к дипломированному специалисту, дабы не посягнуть на рациональное мироустройство.