Нарушая все запреты - Мария Акулова

В ожидании, а что «не бог с ним», Полина несколько раз непроизвольно дергается. Кажется, она превратилась в оголенный нерв.

Отец же не торопится. Ныряет рукой в карман, достает оттуда что-то…

Из его перевернутого кулака вниз вылетает крестик.

Полина не сдерживает странный звук – будто всхлип, но она же не плачет…

Или уже плачет?

Смахивает слезу, поднимает взгляд на лицо отца.

– Мои пацаны за твоим счастьем следят сейчас. В ломбард занес. За денежку… Твоё же?

У Полины нет сил ответить. Сердцу, которому было больно при взгляде на фотографию Гаврилы, теперь вообще невыносимо.

Зачем в ломбард? Как он мог в ломбард?

Отец снова собирает цепочку пальцами, на секунду крестик прячется в его ладони, а потом он ее переворачивает, раскрывает, предлагая…

– Бери.

И пусть это унизительно, но Поля не может сдержаться – тянется и сжимает в своем кулаке.

Острые углы давят кожу, но эти ощущения слишком слабые, чтобы отвлечь.

– Почему он не берет трубку? Это ты его… Запугал? – не задать этот вопрос Полина не может. И даже то, что отец реагирует дрожанием губ и снова вспышкой веселья во взгляде не задевает.

Ей знать надо. До остального нет дела.

– Вот ведь бандиты пошли… Так легко их запугать… – наверное, отец так над ней глумится сейчас. Но и на это Полине без разницы. Просто знать надо. Чтобы дальше ждать. – Я с ним не разговаривал, Полина. И не собираюсь. Он мне не интересен, в отличие от тебя. А вот ты вляпалась, девочка моя… Ужасно вляпалась. Ты знала, что он наркоман?

– Нет, – отцовский вопрос взрывается атомной бомбой в мозгу. Полина жмурится и мотает головой. Её «нет» значит не «не знала», а «неправда».

Она долго крутит головой, пока не начинает тошнить. Дальше, чтобы чем-то себя занять, дрожащими пальцами пытается снова надеть на шею крестик. Ей так сразу станет легче. Она будет уверенней в том, что у них с Гаврилой чистая и искренняя любовь. Просто… Просто он знает что-то лучше, чем знает она. И хочет сделать лучше…

– Значит, правду ребята говорят. В завязке был. А на радостях, видимо, развязался… Ты же ему успела про ребенка сказать, да?

Полина не отвечает, смотря перед собой в стену и поглаживая крестик. Должно отпустить… Сейчас должно отпустить… Она себя не отравит сомнениями…

Она его миллион раз видела голым. Он не наркоман. Он здоровый, практически не пьющий, парень. Её большая светлая любовь.

– Или может нюхал просто, пропадал же на несколько дней периодически, да? Устраивал себе туры, а потом возвращался, а ты и не замечала…

– Прекрати, – в ответ на Полину просьбу Михаил поднимает руки, будто сдаваясь. Но она не верит, что это конец. Оназнает, что это не конец.

– Вот и сейчас у него тур, Поль… По розовым красивым далям… Ты тут варишься, права ваши отстаиваешь, а он…

– Я тебе не верю.

– Ну так позвони…

Отец предлагает легкомысленно, в очередной раз пожимая плечами. А Полине снова в сердце больно. Она звонит без остановки.

– Хочешь, с моего телефона позвони… Он же вряд ли номер хранит…

Это «хочешь» – чистая формальность. На самом деле Михаил не спрашивает. Он уже взял со стола телефон и уже разблокировал его, чтобы протянуть Полине.

– Уж прости, я его номер в телефонную книгу тоже не забивал…

Ирония абсолютно неуместна, и исполнять прихоть отца Полина не хочет. Но ей слишком важно во всем разобраться.

Она забирает мобильный. По памяти вводит номер телефона Гаврилы и прикладывает к уху.

Гудки режут ножом по живому. Она даже не знает толком, что подарит ей облегчение – отсутствие ответа или ответ.

Но стоит услышать какое-то чавканье в трубке, сердце обрывается.

– Алло… – его голос Поля узнает из тысячи. Пульс тут же частит… Она теряет дар речи сначала, потом шепчет:

– Гаврюш…

Наступившая после пауза крошит на осколочки успевшее закаменеть сердце. Может Полина и сама бы развалилась на кусочки, толкни её сейчас кто-то на пол.

– Скажи что-то… – она просит, не думая о том, как жалко может смотреться со стороны. Ей всё равно. Абсолютно…

– Это кто? – а потом невыносимо больно. Потому что из трубки разносится вопрос, дальше смех, следом. – Не узнаю… Приезжай, малыш, познакомимся… У нас тут хорошо… Лета-а-а-аем…

Становится так мерзко, что Поля не выдерживает. Отрывает от уха мобильный, будто он жжется. Скидывает, смотрит на набранный, не моргая. Это был Гаврила.

Это был её Душевный. Её и совсем не её…

Взгляд снова фокусируется на строчках его досье, которое лежит под телефоном.

Полина скользит по ним, впитывая:

«Привод… Привод… Привод…»

«Участие в махинациях… Пьяная драка… Порча имущества… Торговля наркотиками»

– Взял, ты посмотри… – самой кажется, что ни одно слово и действие не могут ранить ещё сильнее. Но отцу удается.

– Мне нужно в комнату.

Её снова начинает тошнить. Полина захлопывает папку, возвращает на стол и, не глядя, выходит из отцовского кабинета.

Полина чувствует себя опустошенной, заторможенной и глупой. Раньше это сочетание могло бы вогнать в отчаянье, теперь же оно служит спасением. И радует.

Ей плохо так, как не было никогда. Но уже не страшно.

Она сидит на приеме у гинеколога, который, так уж получилось, ведет её беременность. Рядом с ней не мать, на сей раз отец. Он держит ей холодную руку в своей и поглаживает. Полина же просто смотрит в стену над плечом женщины-врача, пока та листает распечатки.

Немного раньше её снова обследовали вдоль и поперек, выкачали литр крови и вот теперь должны что-то сказать.

Должны – хорошо. Полина послушает.

– Полина, – её окликают, Поля медленно переводит взгляд на лицо. Не тянет, просто в принципе медленная в последние дни. Так меньше болит.

И неразговорчивая. И не улыбчивая.

Поэтому ничем не отвечает на вежливо сложенные в улыбке губы.

– Ваши родители просили не беспокоить вас по возможности, но есть вещи, которые не проговорить лично с вами мы не можем…

Врач делает паузу. Может быть ждет какой-то словесной реакции, но Полина просто продолжает смотреть.

Чувствует кожей поглаживания отца. Не чувствует ничего.

Забавно, но ей ведь даже ни разу ничего не вкололи. Она как-то сама… Отключилась. В ту, первую ночь, после звонка Гавриле, очень сильно и горько плакала. А потом кончилось всё – слезы, эмоции. Казалось даже, будто бы жизнь.