На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

«Ягод, что ли?.. Нет, ягодам еще не вышел срок».

— Ты кто? — спросил он маленькую девочку.

— Мамкина.

— А где же твоя мамка?

— Ждать велела…

«Велела ждать!» Сергей Яковлевич, только что пережив болезнь своего сына, не понимал этой жестокости. Почему-то вспомнился ему профессор Калашников, просивший тысячу рублей за один визит.

И все напряжение последних дней вдруг прорвалось изнутри внезапным рыданием.

Он выскочил из коляски, прошел мимо детей.

— Сергей Яковлевич! — крикнул вслед ему Чиколини. — Что вы, голубчик? Не первый год… Таких ведь много! А всех не пережалеешь…

Закрыв лицо, он уходил в глубину Свищева поля, разбрасывая ногами вшивое тряпье и осклизлые под дождем, затерянные в пепле картофелины.

Вот ими-то, наверное, и кормились эти брошенные дети?..

По насыпи быстро пробежал паровоз, увозя кого-то далеко-далеко.

Может быть, туда — в позлащенный, напыщенный Санкт-Петербург, откуда и он приехал недавно и где даже не знают, что на Руси есть такое Свищево поле.

Он вытер слезы. Огляделся. Что ему надо здесь? Зачем он приехал?

Острой болью резануло висок. Странная боль.

— Вот и воздалось мне! — сказал Мышецкий.

…Между холерным бараком и кладбищем еще долго блуждали детские тени с измазанными землей губами.

3

Бал в Дворянском собрании открылся торжественным полонезом. С белокаменных хоров обрушилась музыка, и Уренская губерния показала, на что она способна…

В первой паре выступал сам Влахопулов с генеральшей Аннинской, дородной и величавой.

Во второй паре шли Мышецкий с ликующей Конкордией Ивановной Монахтиной.

Третью пару составляли Алиса с Иконниковым-младшим.

Атрыганьев бережно нес перед собой кончики пальцев обворожительной княжны Додо.

Нежно-звякающий Сущев-Ракуса предпочел избрать для себя солидную вдову Суплякову, обомлевшую от внимания жандарма.

Прокурор — с госпожой полицмейстершей.

Полицмейстер — с госпожой прокуроршей.

А дальше — скакала и пыжилась мелкотравчатая сошка. Округлив брюшко, выступал Пауль фон Гувениус в паре с жердиной по названию Бенигна Бернгардовна Людинскгаузен фон Шульц, и замыкал эту уренскую фалангу Осип Иванович Паскаль, выбитый Мышецким из службы по грозному «третьему пункту»…

После танцев, на импровизированной эстраде состоялся смотр губернских талантов. Девица Розалия Альбомова с чувством и выражением прочла стихи г-жи Болотниковой «Рассуждение моего дворецкого»:

— Скоро свечка так сгорает? —

Ванька, слышу я, спросил. —

Видно, барыня читает

Все Глафиру да Камилл.

Да, убытку в этом много…

Генеральша Аннинская сразу же фыркнула:

— Где она выкопала этот хлам?

— Из «Капища моего сердца», — блеснул Мышецкий знанием литературы.

Потом три племянника вдовы Супляковой (многотелесые гимназисты, стриженные под гребенку, с большими разухабистыми ушами) исполнили хором мелодекламацию:

Заинька у елочки попрыгивает,

лапочкой об лапочку поколачивает.

«Экие морозцы, прости, господи, стоят,

елочки от холоду под инеем трещат.

Лапочки от холоду совсем свело…»

— Ишь, косые! — сказал кто-то, восхищенный. Племянники запнулись и быстро покраснели.

— Дальше! — раздался рык Влахопулова.

Из первого ряда грозно подсказала вдова Суплякова:

«Вот кабы мне, зайке…»

И племянники обрадованно подхватили:

«Вот кабы мне, зайке, мужичком побыть,

вот кабы мне, зайке, да в лаптях ходить.

Нынче мужички-то хорошо живут,

нынче мужичкам-то эту волюшку дают —

волюшку-свободу, волю вольную,

что на все иди четыре стороны:

на одной-то — хлебца не допросишься,

на другой сторонушке — наплачешься…»

Влахопулов стал и погрозил Чиколини пальцем:

— Чей стих?

— Господина Николая Берга, — ответил полицмейстер.

— Проверяли? — спросил Влахопулов в открытую, не стесняясь публики.

— Цензурой пропущено. Я-то при чем?

— Оставьте! — вступился Сущев-Ракуса за племянников, пожимая ручку вдовы Супляковой. — Я знаю точно: стихи одобрены министерством народного просвещения.

— А напрасно… — И Влахопулов сел.

Сергей Яковлевич посмотрел сбоку на жену: Алиса восседала, сложив на коленях руки, ладошками кверху. Внимательно прислушивалась ко всему происходящему, еще плохо понимая по-русски.

Тогда он повернулся к генеральше Аннинской:

— Глафира Игнатьевна, не уйти ли нам с вами?

— Погодите, князь. Я до колик обожаю простонародные позорища…

Качучу с цветными шарфами, исполненную женами офицеров уренского гарнизона, остались досматривать сами же офицеры. Остальная публика уже потянулась в буфет, привлеченная грохотом бочки с виноградом, прибывшей в дар дворянству от щедрого Бабакая Наврузовича, владельца «Аквариума».

Мышецкий провел через весь зал генеральшу Аннинскую:

— Как вам понравилось «Рассуждение моего дворецкого»?

— Поразительно глупо, князь… Кстати, — напомнила Глафира Игнатьевна, — вы знаете, что на сто двадцатой версте насыпные работы почти приостановлены?

— Вот как?

— Но мой Семен Романович ведь писал вам об этом. Следует обратить внимание, князь!..

Для лучшей части уренского дворянства был накрыт отдельный стол на сорок персон. Сажали по билетам. Электричество здесь потушили — горели, потрескивая, свечи. Фон Гувениусы к «лучшей» части дворянства не принадлежали, но одного из них (а именно — Павла Ивановича) протащила за своим шлейфом Бенигна Бернгардовна Людинскгаузен фон Щульц.

Мышецкий, косо посматривая, спросил Сущева-Ракусу:

— Что делает эта мегера в нашем Уренске?

— Неудачные аборты нашим дамам, — пояснил жандарм. — Не мое это дело, а Чиколишкино.

— Тоже неплохо. Если раньше губила больших детей, то теперь она убивает их в самом зародыше…

Стены банкетного зала украшала галерея портретов былых уренских губернаторов, властителей уренских душ и земель. В хронологическом порядке выстроились парики и камзолы, постепенно сменяясь фрачными сюртуками и галстуками; последним замыкал галерею сам Влахопулов с лентой Белого Орла через плечико, бывший генерал-майор, а ныне статский советник.