Динамит пахнет ладаном - Евгений Костюченко

— Я предупреждал, что Стиллеру нельзя больше доверять, — сказал Гурский. — Не послушали меня. Ну, и где он теперь? Небось, распродал весь груз каким-нибудь бандитам, а сейчас веселится с мексиканскими сеньоритами.

Они сидели перед камином в доме Мэнсфилда. Тихомиров листал календарь, а Гурский лущил арахис и бросал шкурки в огонь. Кроме них, в каминном зале был только лакей, время от времени подававший кофе или новый графин с холодной водой взамен того, который успевал нагреться. Так они проводили уже третий вечер с того дня, как Зебулон Мэнсфилд вышел из дома и не вернулся.

— Подождем еще час и уходим, — сказал Гурский. — Не ночевать же тут.

— Куда пойдем? Поужинаем в клубе?

— Я бы в варьете заглянул, — ухмыльнулся Захар. — Мадам Фифи, небось, заскучала без меня-то. А Шарлотта все насчет тебя интересуется, почему ты больше к ним не ходишь.

— Надоело всё. — Тихомиров раздраженно захлопнул календарь. — Ехали на пару недель, а валандаемся, считай, полгода. А Хелмс еще намекнул, что мы должны груз сопровождать. Мыслимое ли дело? Нет уж, увольте, ни за какие коврижки.

— В нашем положении особо и не поспоришь, — беззаботно отвечал Гурский. — Прикажут — будем сопровождать. Да какая разница, ежели разобраться? Что из Нью-Йорка отплывать, что из Матамороса. Была бы каюта чистая, да ром в буфете не кончался. Только успеешь глаза разлепить — и ты уже в Кронштадте. Плавали, знаем.

— В том-то и дело, что в Кронштадте, — сердито оборвал его Тихомиров. — Нам с тобой как раз в Кронштадте не хватало оказаться. Живо на виселицу приглашение выпишут.

— С американским-то паспортом — да на виселицу? Да я, Гаврила Петрович, всю Гороховую пройду, от Департамента полиции до Семеновского плаца, и ни одна свинья на меня даже косо глянуть не посмеет, уж будьте любезны!

— Мне и французского паспорта вполне предостаточно. А все же на Гороховой нам делать нечего, — сказал Тихомиров и суеверно поплевал через плечо.

— А это уж дозвольте партии решать, — веско произнес Захар. — Куда организация направит, туда и пойдем. Хоть на Гороховую, хоть на Плас Пигаль.

В последнее время они часто затевали споры по любому поводу. Сказывалось, наверно, что им слишком долго пришлось терпеть друг друга. И Тихомирову даже подумать было страшно, что после завершения американских дел ему придется выносить общество Гурского еще и в морском путешествии. Хоть он и стращал товарища переездом в Европу, однако сам-то надеялся отправиться туда в гордом и приятном одиночестве. Но, тут Захар прав: всё решит партия.

Правда, они по-разному понимали, что такое партия. Гурский был боевиком среднего звена. Мог организовать акцию на низовом уровне, мог использоваться в качестве курьера или телохранителя, как сейчас. Партия ему, наверно, представлялась в виде армии, поделенной на дивизии, полки и батальоны. И он, наверно, видел себя на правом фланге какой-нибудь гвардейской роты. Даже мог вообразить на своей груди какие-нибудь ордена за заслуги перед революцией. Да, Гурский был пушечным мясом партии. Тихомиров же представлял себе строение организации отнюдь не так примитивно.

Давно миновали те времена, когда Гаврюша с открытым ртом слушал приказы Августа Ивановича, своего первого наставника, и когда он каждую минуту ожидал разоблачения. Нет, не ареста, а именно разоблачения. Он боялся, что однажды на каком-нибудь из секретных сборищ кто-то покажет на него пальцем и скажет: «Да это же самозванец! Никакой он не революционер! Он растратчик! Он сжег партийные бумаги, а средства присвоил! Смерть предателю!» И еще что-нибудь в этом роде. Кошмарные картины недолго посещали его сны. Скоро Гаврюша понял, что в партии много таких, как он.

Правительство с ликованием праздновало кровавую победу над «Народной Волей». Но по всей империи, от Гельсингфорса до Тифлиса, от Ревеля до Иркутска, из обломков организации вырастали новые партии. Эти группы называли себя социалистами, революционерами, анархистами или нигилистами… Названия были разными, суть — одна. В России появилась политическая оппозиция. У российского общества появилась надежда на переустройство всей системы отношений. И люди, которые уже научились вкладывать деньги в строительство дорог и фабрик, стали подумывать о вложении своих капиталов в политику.

Август Иванович, бывший рижский адвокат, в свое время помог некоторым членам организации укрыться за рубежом. Когда «Народная Воля» доживала последние дни, он вывез в Швейцарию архивы и накопления. Старые знакомые, закрепившись в эмиграции, ввели Августа Ивановича в состав Бюро. Бюро… Тогда это слово казалось новым. Оно потребовалось, чтобы подчеркнуть отличие от всяких «комитетов». Новая партия называла себя международной лигой анархистов. А поскольку анархисты не признают никакого бюрократического насилия, то и организации, как таковой, нет. Есть союз свободных людей. И есть Бюро, которое координирует их борьбу с ненавистной властью. Все очень просто. И надежно, не подкопаешься. Гаврюше понадобился всего год, чтобы понять все преимущества подобного политического механизма. Он понял, что оказался в элите. Не имея никаких заслуг, никаких убеждений, никаких политических способностей, он распоряжался огромными суммами и, больше того, распоряжался судьбами сотен людей. Он обладал властью, которая, впрочем, была ему не нужна. Комфорт, безопасность, размеренный образ жизни — всеё, чего он хотел. И он это получил. Надо было просто исполнять распоряжения тех, кто стоял над ним. А распоряжения эти никогда не были слишком сложными для исполнения.

Приехать в Америку, договориться о поставках оружия, выклянчить денег на нужды революции — разве это так трудно? Вот если бы ему приказали бросить бомбу или выстрелить в человека… Вот тут Тихомиров мог бы попасть в затруднительное положение. Но люди, стоявшие над ним, хорошо знали, кому какое дело можно поручить.

— Знаешь, в чем ошибка американцев? — Тихомиров повернулся к Захару, отшвырнув календарь на диван. — Они думают, что человек способен работать, как машина. Паровой молот все время бьет в одно и то же место с одинаковой силой, изо дня в день, из года в год. А живой кузнец? Каждый его удар не совпадает с другим ударом, ни по силе, ни по точности.

— Ты это к чему?

— Американцы думают, что если человеку заплатить, он выполнит любую работу. Ты заметил, они почти всегда платят задаток? А если работник умрет, если надорвется, если просто сбежит? Мы, русские, рассчитываемся после работы.

— Ага, так легче обсчитать, — добавил Гурский.

— Я подвожу тебя к логическому выводу. Полковник слишком много взвалил на Стиллера, — и тот не выдержал. Потому что он не машина.

— Ну что, идем в варьете? — спросил Гурский, поднимаясь с кресла.

Тихомиров вздохнул. Как всегда, его размышления прозвучали, словно глас вопиющего в пустыне.

— Что ж, варьете ничем не отличается от прочих заведений. Такая же пошлость и такая же скука.

— С Шарлоттой не заскучаешь! — подмигнул ему Гурский.

И тут в дверях показался Зебулон Мэнсфилд. Он был одет все в тот же белый сюртук, в каком вышел из помещения три дня назад. Но теперь на белом сукне в живописном беспорядке пестрели разноцветные пятна — в основном, бурые, но были и желтые, и черные… В щетине Мэнсфилда застряли соломинки и пушинки, на сапогах засохла грязь. Три дня назад он прервал разговор, извинился и пообещал вернуться через пять минут. Судя по изменениям во внешнем виде, то были весьма бурные «пять минут».