Обитатели потешного кладбища - Андрей Иванов

– Да, я из полиции, но кроме моей работы есть и другие дела. Вот, мсье Лазарев, узнав, что я иду к вам, просил передать… надеюсь, на встречу с ним у вас хватит здоровья.

Мсье Моргенштерн не оборачивается. Он яростно раскуривает трубку. Какая наглость! Неорококо!

– Тьфу! Трубка погасла… Зачем вы комедию ломали? Повесткой грозили…

– Всего хорошего, мсье Моргенштерн.

– Всего хорошего, – говорит Альфред, не оборачиваясь.

Можно и обернуться… Нужно бы обернуться…

Но мсье Моргенштерн продолжает стоять с пустой трубкой и смотреть на улицу, на ворота, плющ, на то, как пчелы пролетают сквозь железные прутья, он слышит, как следователь, посвистывая, спускается по лестнице. Его шаги, неторопливые шаги. Наверное, поглядывает на картинки на стенах. Откуда он меня знает? Он тут бывал. Когда? Какая отвратительная привычка – свистеть в помещении! Нет, все-таки, все-таки верно сделал, что не обернулся. Но: письмо! Прошу Вас. Л. Который час? Ах, еще есть время. Успокоиться. Кошка на подоконнике дома напротив. Гортензии. Вьюн. Пчелы. Он слушал, как полицейский прощался с пани Шиманской. Дверь за ним наконец-то заперта. Фу! Надо позвонить Шершневу. Он подходит к столешнице с телефоном, циферблат упрямствует, непослушные пальцы соскакивают. Черт, руки трясутся… черт, черт, семь, три… еще раз!

Ну вот. Никто не отвечает. Тьфу! Бросает трубку. Дзинь! Написать записку. Берет бумагу, перо, открывает чернильницу. Пишет.

Серж, дорогой мой. Сегодня хлопотный день, и таких пребудет. Объявился наш общий знакомый Л… Нет, имя лучше полностью не писать. Ткач паутины. Серж догадается. Л. прислал ко мне своего… хм… курьера, скажем так, нельзя же писать как есть, но – можно выразить почерком, чуть-чуть другой наклон, чуть-чуть нажим, рандеву с Л., нет, не рандеву, – vis-à-vis, вот так, усилить, чтобы Серж понял: я раздражен, я пишу с нажимом… L’Homme Incroyable est fâché![90] Хорошо, хорошо! Так, дальше: за нами приглядывают. За стариками уход нужен. Глаз да глаз. Обязательно будь осторожней. Мало ли что. Жди меня. Никуда не уходи. Многое обсудить нужно.

Хорошо. Записка готова. В конверт вложить послание от Л. Чертов конспиратор. Новая белоснежная рубашка. Нет, не годится. Черный галстук. Черный строгий костюм. Слишком все черное. Не на похороны же. Что-нибудь легкое, льняное, воздушное… Когда-то мне нравилось себя собирать, выдумывать, производить впечатление… Все старое, старое… Когда я прихожу к портному и делаю заказ, он говорит мне: сейчас так не носят, молчит, добавляет: и не шьют… Я старше всех портных, мне никто не поможет. Не потому что они меня не понимают. Они не умеют слушать. Сумасшедший старик, зачем на него тратить время? Где там были мои сандалии для прогулок в парке? Я для них сумасшедший старик. Желаю вам дожить до моих лет… И фетровая шляпа. Нет, лучше соломенную. А! Весело! Надо бы побриться. Попросить пани? Некогда. Взял машинку. Ключ потерялся. Шарил в ящике, шарил, наконец-то, нашел. Завел. Кое-как побрился. Где я мог его видеть? Чай. Холодный. В такой день холодный как раз… Я на взводе. Надо расслабиться. Посидеть минут десять. Яркое солнце, но сквозит как-то…

Он зажигает свечу. Садится в кресло. Пьет холодный чай и смотрит на плавно колеблемое пламя. Успокаивается… Часы шагают с хрустом… как по ломкому льду… да, как по льду… Раздражает. Музыку! Встает, выбирает пластинку. Ничего не может выбрать. К чертям музыку! Достает из стола алжирский кисет, берет щепотку кифа, смешивает с табаком, набивает трубку, закуривает, снова смотрит в окно: пчелы плавно проскальзывают сквозь прутья – счастливые, свободные… Он садится, забрасывает ноги на оттоманку, потягивает трубку, глядя на пламя свечи, курит медленно, с каждой затяжкой уходя глубже и глубже в себя, с трудом допивает чай, кружка кажется тяжелой… он оставляет ее на подлокотнике… некоторое время сидит в задумчивости… Часы вздохнули… Так-то лучше. Ну, пора, что ли? Встает перед зеркалом. Слегка покачивает. Хорошо. Осматривает себя. Нет, так не годится. Снимает пиджак, рубашку… Все делает плавно, почти танцуя. Так, попробуем еще раз. Что мы сегодня наденем? Долго выбирает рубашку… Нет, нет… Мне нужна… Равновесие, баланс, земля под ногами – вот что мне необходимо. Закрывает глаза, пальцы скользят, перебирая ткани, как страницы книги… что-то такое… что-то… легкое, тонкое, как продолжение кожи, как эпидерма… Вот! Что это? Открывает глаза. Ага! Серо-голубого цвета. Да, сегодня небо такое – серое, тревожное, с проблеском надежды. К ней пойдут дымчатые перламутровые запонки. И зеленоватый легкий шелковый пиджак – мой гибкий панцирь. Платок. Брюки. Прекрасно! Я готов. Он гасит свечу. Смотрится в зеркало еще раз. Он доволен собой. Спускается по лестнице.

– Рута, я в шахматный клуб. Вы знаете какой.

– Конечно.

– Вот это для Сержа. – Дает письмо. – Позвоните ему, скажите, чтобы немедленно ехал ко мне, и не отпускайте. Если не дозвонитесь, отправьте Ярека, чтобы привез его. Я буду около четырех. Самое позднее в пять. Пусть ждет!

– Так и сделаем. Берегите себя, пан Альфред.

Он задержался в дверях.

– Да, Рута, скажите, а вам он не показался знакомым?

– Кто? Полицейский?

– Да.

– Нет. Такое неприятное лицо я бы запомнила.

– Хо-ро-шо.

У Лазарева была неприметная внешность. Немного старше меня, невысокого роста, хорошего сложения. В своем киевском прошлом он был гимнаст или пловец. Боксер или фехтовальщик. Боксер. Кажется, Поплавский мне это сказал. Он встречал его на боксерских турнирах. Боб писал о боксе. Говорил, что Лазаря (так его звали тогда) многие знали, с уважением тянули руки, хотели сидеть рядом, слушать его комментарии, спрашивали прогнозы на бои. Кажется, он делал ставки. Может быть, фантазирую. Вряд ли Боб сошелся с ним. Лазарев к себе молодежь не подпускал. Жил и живет уединенно. В двадцатые занимался частной детективной практикой, писал романы про знаменитых аферистов, в том числе про Тер-Акопова, чьи аферы, без того раздутые молвой, в его романе были значительно преувеличены. Писал он под каким-то неброским псевдонимом, сам себя переводил на французский; в пятидесятые за английские переводы, со свойственным ему энтузиазмом, взялся было Вересков, однако Лазарев был недоволен и от его услуг отказался; Грегуар так просто не сдался, продолжал осаждать старого друга и, в конце концов, сумел нажиться от перепродажи прав на перевод книг Лазарева в Америке, где его собственные плутовские романчики (под псевдонимом Gregory Heath) пользовались популярностью. В бойких сочинениях Грегори Хита было все, что бросают в безнадежную книгу: карикатуры на известных политиков, убийства, шпионаж, предательство, любовь, «публицистические отступления», пророчества и очень много юмора. Грегуар считал, что надо писать с юмором: «Побольше юмора, господа, и успех вам обеспечен. Люди любят смешное!» Он ругал Лазарева за то, что тот пишет суховато: «Все вроде бы неплохо, но у него напрочь отсутствует чувство юмора! Я скучаю над ним!» Из-за этого они и рассорились окончательно. Книги Грегори Хита продавались стотысячными тиражами. Говорят, что в разгар Карибского конфликта, когда все вокруг паниковали, Грегуар смеялся: «Да вы что, господа! Это нам только на руку! Надо ковать железо, пока горячо», – выпустил три романа подряд, один хуже другого, зато Холливуд по ним снял триллеры (в одном, с парижским сюжетом, мелькнуло что-то знакомое, но тут же растаяло). В те годы Грегуар жил на широкую ногу, как миллионер, но одевался по-прежнему вычурно и безвкусно. Он умер три года назад от цирроза печени, похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Пусть Лазареву не хватает чувства юмора, его детективы все равно покупают; люди глотают подобное чтиво, особенно в поездах: в Ницце раскрыл – в Париже выкинул. Лазарев на свой лад продолжает эксплуатировать страх: устраивает пыльные ассамблеи, где ужас раздают, как жетоны в запрещенных казино, я бывал пару раз, в удушливой сектантской атмосфере слушал проповеди об НКВД как о Сатане, ждал, когда нас пригласят за круглый столик – пошлейший стыд, пошлейшее блаженство! Как он до полиции добрался? Откуда у него свой ажан? Насколько я помню, он только мечтал об этом. Он посвятил свою жизнь служению только ему известной идее. Не пил, никогда не был женат, в кабаре и публичных домах не был замечен; у него другая страсть – конспирация и что-то еще. Играл на бирже, покупал и продавал недвижимость, избежал три попытки похищения (по его словам), в пятидесятые возглавлял аналитическое бюро, которое занималось самыми разнообразными исследованиями… да, информация – его вторая страсть. Но ручной полицейский… un flic fantoche… c'en est trop![91]