Собиратель миров - Илья Троянов

С того дня я был один. По ночам было всего ужасней, по ночам гиены подкрадывались к нам, и мы их слышали, арабы их тоже слышали, они бросали камни в темноту, которые откликались то стуком, то скулением, потом арабы улеглись спать вокруг надежного огня, а мы кричали, и наш крик был единственным оружием против гиен, рыскавших вокруг, тупое оружие, растущее от нашего страха, когда гиены подкрадывались ближе, ты не поверишь, мой друг, как может кричать человек, пока его голос не сорвется, и ты услышишь такое, чего никогда не слышал и не должен слышать. Мы не могли взглянуть в разорванное лицо наступившего утра, наши братья перестали быть людьми, куски мяса свисали с их тел, падаль, а их духи молниями взлетали к вершинам деревьев, калеча и деревья, и любого, проходящего мимо. Когда мы добрались до гавани, мы все были мертвы, душевно мертвые, живо-мертвы, мертвецы на живых ногах, мертвецы с глазами, как раздавленные фрукты. Я не чувствовал запаха моря, запаха гнилых водорослей, не слышал шум волн, не ощущал соленого вкуса воздуха… Здесь, в этом городе, на площади, где вазунги сегодня строят себе дом для молитв, там меня выставили, и три беспощадных солнца прошло, прежде чем меня кто-то купил, какой-то баньян за пару монет. Он взял меня в свой дом, где другие, подобные мне, но с которыми я не мог обменяться ни единым словом, дали мне поесть и показали, где я могу помыться.

Мужчина, обладавший моей второй жизнью, был благородным человеком, мой мальчик, которому его собственные старые законы не позволяли торговать животными, как запрещали и еще много чего. Он жил среди множества невидимых законов, которые должны были охранять его, как та проволока над нашими воротами бережет нас от воров, но его законы охраняли его так, что посадили его под замок. Законы молчали, как пойманные с поличным обманщики, когда он покупал людей, словно покупает мясо, но законы запрещали торговать раковинами каури, потому что он может вызвать смерть моллюска, и он их держался, но торговал рогами носорогов и кожей бегемотов, и торговал слоновой костью, и этим он грешил против своих законов, однако, покупая человека, он был прав, об этом его законы молчали. Этот баньян не стал меня продавать дальше и не послал меня работать на какой-нибудь плантации, он оставил меня в доме. Он дал мне работу, от которой я опять окреп, и однажды забрал меня в город своего происхождения, по ту сторону моря, на расстоянии многих дней влажной еды и гнилостных снов, и если ты хочешь знать название этого города, мой талисман, то должен произнести имя твоего деда. Нет, другое… последнее! Бом-бей, правильно. Благодарение предкам за это благословение, за этого мягкого человека с его странными законами, потому что иначе я не сидел бы сейчас здесь, на этой бараза. Мы поплыли под парусами на огромном доу, это не жалкое мтепе, какие ты знаешь, не эти лодочки, что плавают до Чанганйики, нет, могучий гордый корабль, который скакал по волнам…

— Словно ему принадлежат все кони этого мира.

— Ассаламу-алейкум, баба Илиас. Мы уже тебя ждали.

— Так-так, баба Илиас, чего ты на этот раз выдумал, водяных лошадей?

— Лошади не возят корабли, и лошади не скачут по морю, но так можно выразиться, я говорю так, и другие это ценят, только не баба Ишмаил, у которого уши заколочены железом. Вместо языка понадобятся гвозди, чтоб к нему пробиться.

— Ты умеешь говорить, баба Илиас, и мне почти жаль, что понапрасну тратишь силы, вместо того чтобы читать нам хутба.

— Да сохрани меня Бог от таких искушений.

— Он может порой нас обольстить словами, этот баба Илиас, но все-таки слова ему не прислуживают.

— Может, мама Мубарак прислужит нам и принесет мне обещанный кофе?

— Может быть, может быть.

— Тебе не было грустно, дедушка, когда ты потерял свое имя?

— Грустно? Зачем грустить нашему баба Сиди? Он сам себе дал новое имя.

= = = = =

Бёртон стоит по щиколотку в воде, ожидая, когда же отправится в дорогу, ожидая этого со дня прибытия в Занзибар более шести месяцев тому назад. Оно должно наконец-то начаться, его путешествие вглубь континента, самое честолюбивое предприятие его жизни. Его ожидают высочайшие почести. Награды, дворянский титул, пожизненная рента. Предстоит разгадать загадку истока Нила, которая занимает умы более двух тысячелетий. Это откроет целый континент. Он не боится своего честолюбия. Не может быть цели лучше, чем вписать смысл на белые пятна карты. О, проклятое ожидание, но оно скоро пройдет, скоро окончатся праздные переговоры. И одним ударом он сбросит кандалы привычки, груз рутины, рабство постоянного дома.

Невозможно было лучше подготовить экспедицию. Они сделали все — нет, он сделал все, что было в его власти. Его компаньон, Джон Хеннинг Спик, до сей поры благородно чурался работы. Очевидно, за неимением знаний. Аристократичная голова. Легко с ним не будет. Первым предупреждением был сомалийский опыт, когда на них напали ночью и они едва смогли спастись. Спик предъявлял претензии ко всем, но только не к себе. Он крепкий парень, отличный стрелок и в конечном итоге вроде бы уважает Бёртона — как путешественника с большим опытом и начальника экспедиции. Он не станет сомневаться в его авторитете. К тому же он занимает хорошее положение, и значительная часть средств поступила из его собственного кармана. А с деньгами у них туго. Ситуация смехотворна — заполнение белых пятен под угрозой срыва из-за нескольких грошей. Вот что значит, когда завоевание мира отдают на откуп мелким лавочникам. Они вечно экономят не там где нужно.

Он прогуливается по берегу. Солнце ныряет в воду. Пляж — как тонко перемолотая морская соль, пропитанная золотой краской. Он опускает руки в длинную волну и смачивает лицо. Проводит пальцами по волосам, до затылка. Стоя по щиколотку в Индийском океане, он устремляет взгляд вдаль, за пенные венчики волн, за сгорбленную синеватую спину, расплывшуюся непостижимым обещанием, за изгиб земли, дальше — к портам Бомбея и Карачи, к бухтам Кхамбата и Суэца, к Аравийскому морю. Он так много узнал, так много написал и предоставил надлежащим организациям и общественности. И его хоть раз наградили? Те, кто выносят вердикт о ценности подчиненных, отмалчиваются о нем и о его достижениях.

Пляж покинут солнцем — растянутая серость. Он больше не один, впереди — собачья стая, вокруг их лап плещется морская вода. Морды измазаны кровью. Не успев еще задуматься, он видит гниющий труп, на который они набросились, обрадовавшись подарку, глаза полны подозрительности, не зарится ли этот пришелец на их добычу, светлую, как тунцовое мясо. Работорговцы выбрасывают за борт испорченный товар, думает он. Делая море и душеприказчиком, и наследником. На лодке в порт привозят только ликвидное здоровье. Потери, заранее учтенные в расчетах, доплывают с опозданием. Бёртон отворачивается — самое время попрощаться с Занзибаром.

На террасе отеля «Африка», как и ожидалось, сидит Джон Хеннинг Спик, для друзей — Джек. С вечерней рюмкой в руке он, наслаждаясь, обозревает городок. Наверняка развлекает соотечественников и собутыльников, по большей части торговцев и представителей судоходств, охотничьими историями из Гималаев. Удивительно, как много он пережил в Тибете, учитывая, с какой охотой он просиживает все время на этой террасе. Псы на пляже кажутся отсюда резвящимися детьми. Если бы предложить Спику прогуляться, тот серьезно возразит: Занзибар слишком мал, слишком беден дикими животными, зачем мне мучиться под солнцем. Бёртон почти дошел до овального стола у перил — на заднем плане застыли официанты, чьи костюмы вдохновлены, очевидно, беглым перелистыванием «Тысячи и одной ночи», — когда Спик повернул голову и заметил его. Мгновенно прервав свой словесный поток, он нарочито громко приветствует Бёртона, словно желая привлечь внимание всего стола к нежданному посетителю.