Клинки надежды - Алексей Волков

Солнце почти приблизилось к горизонту. Берлинг, поправляя спадавшее пенсне, спрыгнул с платформы, боднул головой.

– А ловко мы их. – Потом добавил со вздохом: – И они нас.

На пулеметной платформе у него из восьми человек уцелело трое.

– И мы, и они, – устало произнес Орловский и резко сменил тон на командный: – Все. Отходим. На сегодня хватит.

Короткая ночь прикрыла истерзанную распрями землю. Словно хотела дать людям возможность одуматься, остановиться хоть на время. А то и просто сокрыть все злое, совершенное за день.

Но тьма не принесла покоя. Напротив, как в первобытные, давно позабытые времена, она несла тревогу, заставляла людей прислушиваться к каждому шороху, то и дело вскакивать и напряженно вглядываться в густые тени.

Ночь издревле ассоциируется у людей со злодейством. При этом как-то упускается из виду, что так называемые силы тьмы с не меньшим успехом и охотой действуют и при свете дня. Им достаточно безразлично, когда начинать и когда заканчивать свои дела. Ночь хороша для них только в спокойные времена, когда приходится таиться, боясь и всеобщего осуждения, и возмездия. Но стократно лучше прикрываться не мраком ночи, а бесстыдством слов. Гораздо надежнее. Умело сказанные слова – это в первую очередь власть над людскими душами. Человек слышит, и ему кажется, что именно так все обстоит на самом деле. Кажется до тех пор, пока мир чужих речей окончательно не вытесняет из сознания реальный мир.

Порою последний неожиданно дает о себе знать, больно, жестоко, и человек начинает понимать, что дал увлечь себя в мир слов, не устоял перед их хитросплетением.

Увы, прозрение чаще всего приходит слишком поздно…

Но сказанное вовсе не значит, что ночью не происходит злых дел. Происходят, конечно.

Как, впрочем, и днем…

Отец Сергий, тот самый, к которому когда-то случайно забрел Орловский, спал плохо. Тому виной была и привычка к ночным бдениям, и преклонный возраст, и тяжелые думы, нарушающие душевный покой.

Иногда старому священнику казалось, что ему откроется истина. Не та, которой он служил долгие годы, а новая, неприглядная, почти уничтожившая в сознании людей старую, проверенную веками.

Нет, отец Сергий не собирался менять свои взгляды. Понять чужую истину он пытался для того, чтобы суметь бороться с ней; если не победить окончательно, то хотя бы загнать туда, где она таилась до самых последних дней.

Пока он знал только следствия, но не причины. Такое впечатление, что никто толком не ведал, откуда вдруг внезапно хлынула напасть, гораздо более страшная, чем все былые нашествия беспощадных, выжигающих города врагов.

С врагами можно бороться и победить, но как победить врага, который сокрыт в себе самом? Абсолютно свободный человек неизбежно превращается в зверя, которому наплевать на всех остальных. Для свободы мертвы понятия долга, совести, морали. Только «хочу», но мало ли какие желания могут возникнуть в людских душах? Сильнее человек жаждет не только того, что принесет ему пользу, но и позволит нанести другим вред.

Трудно вылечить чужие души, однако может получится хоть зародить семена, из которых в дальнейшем вырастет прозрение?

И отец Сергий тяжело ворочался, никак не мог заснуть, а голова пухла в поисках ответа.

Губы привычно бормотали молитвы. Но это тоже было неправильно, призывать помощь Господа лежа. Не больной ведь, не немощный, а старость – не повод для потакания собственным слабостям.

Священник не выдержал, поднялся. Это оказалось нетрудно, достаточно заменить «хочу» на слово «надо». Привычно набросил рясу, выцветшую, старую, и потому родную едва ли не как собственная кожа.

В красном углу под иконами светилась лампада. Сергий подошел к ней, опустился на колени, привычно наложил на себя крестное знамение.

Господи, помоги и вразуми! Не для себя прошу, Господи!..

Молитва уносилась вдаль, и, показалось, кто-то услышал ее там, на небе.

Нет, мир не стал прежним, каким был. Очевидно, для этого мало молитвы одного человека, даже если этот человек – святой. Да и не считал себя священник святым. Водились за ним грешки, пусть больше по молодости, да и не самые страшные, но были когда-то, были! Иногда вспомнишь и просишь простить сотворенное, ибо тогда не ведал, что творил.

Святой ли, нет ли, чтобы все пришло в норму, нужна молитва не одного, а всех. Молитва ли, желание, но воистину лишь «Миром Господу помолимся!».

Но нет у людей сейчас подобных желаний, молитв же вообще нет никаких.

За окном все так же лежала ночь, где-то вдалеке бабахнули выстрелы, одним словом, ничего не изменилось там, снаружи. А вот внутри…

Батюшка вдруг ощутил на себе благодать. Душа окрепла, наполнилась силой, а больное старое тело словно избавилось от хворей, стало молодым.

Отец Сергий взад-вперед прошелся по горнице. Шаг был легким, воздушным. Таким шагом наверняка можно аки посуху переходить реки и моря. Поневоле захотелось, нет, не проверить свои способности, негоже сравнивать себя с Господом, пройтись хотя бы по двору, а то и по улице.

Вдруг попадется страждущий, нуждающийся в утешении и помощи?

Голоса раздались рядом, пронзительно-отчетливые в ночной тишине, а с ними звуки шагов. Судя по последним, людей шло много. Шли не торопясь, не скрываясь, как победители, как хозяева заснувшего в тревоге города.

– …Будя кровя у народа сосать! – чей-то злой голос отчетливо выделялся из прочих. – Таперича не прежнее время. Мало они измывались над нами. То не твори, энто не делай! Исчо воевать заставляли, ироды! Да и сюды приперлись… Зачем, я спрашиваю? Вновь издеваться хотят? Прикроются нашими спинами, а сами будут бланманже с трюфелями жрать!

Вряд ли кто-нибудь из идущих имел понятие о бланманже, однако образ потрясал.

– Верно гутаришь, Фрол! – немедленно воскликнул кто-то из наиболее ретивых.

Толпа выдвинулась из мрака, и отец Сергий увидел, что она вся состоит из солдат. Тех самых, что торчали по запасным полкам далеко от фронта, а после февраля больше всех кричали о тяготах боевой страды.

– Всех на штык! Пущай изведают, как супротив народа идтить!

Обыватель непременно попытался бы скрыться, уйти с дороги запасных. Хуже нет, чем взбудораженная, знающая о собственной безнаказанности толпа. Жизнь человеческая для нее пустяк, ерунда, пшик.

Чужая жизнь, разумеется.

– Эй, поп, а хочешь в лоб? – кто-то заметил священника, пошутил и был поддержан всеобщим хохотом.

– Да не боись, дедуля! Таких не бьем! – другой, оказавшийся ближе к Сергию, наверное, считал, что эта фраза послужит старцу утешением.

– Чего бить, кады со дня на день сам перекинется? – весело подхватил другой.