Мечта о театре. Моя настоящая жизнь. Том 1 - Олег Табаков

Дорого мне «Достояние республики» Володи Бычкова. Дорога мне и балаяновская «Каштанка», где, кроме оператора Вилена Калюты, был еще художник Давид Боровский.

…Когда мы с Давидом Боровским путешествовали по России, в моем родном Саратове у киоска с газированной водой красивая девушка вдруг сказала: «Олег, вы знаете, что сегодня умер Вампилов?» Это надо же было так судьбе спрограммировать – узнать столь страшное именно в любимом городе, стоя рядом с любимым другом…

Я люблю Давида, невзирая на традиционность нашей с ним ориентации, вот уже сорок лет. Его нет, но я все равно его люблю. За сорок лет немало было сделано в противовес этой дружбе, нас неоднократно пытались поссорить, наговаривали, но, к счастью, безрезультатно. Мне вообще неинтересно ссориться. Я этого не умею и считаю пустой тратой времени. Любить ведь гораздо интересней, чем браниться. Вот и все. Вообще надо по возможности, пока еще жив, только этим и заниматься – любить. И Давид умел это делать.

Он не был златоустом. Помню, в одном городе, где мы с ним делали какой-то спектакль и у нас был особенный успех, на премьерном банкете на него начали наседать: «Ну скажите! Скажите! Скажите!» А он все жевал, жевал чего-то, отворачивался, жевал, а люди все влюбленно ждали – когда же…

Лицо у него было совершенно римское, несмотря на его иудейское происхождение. При взгляде на него вспоминались кентавры, Ахилл и Гектор… В общем, если б ему шлем надеть да сандалии, визуально вполне бы мог сойти за Понтия Пилата. А когда я думаю о его душевных качествах, то всегда вспоминаю стихи Пастернака: «Во всем мне хочется дойти до самой сути». Это и есть Давид – тот редкий человек, который идет и доходит до самой сути. Он был гарантией высокого критерия суждений и деяний во всем, чего бы он ни касался: Гончарова, Островского, Достоевского, Мольера, Шекспира или оценки художественных способностей моей внучки Полины, тогда еще ученицы десятого класса.

Мне ужасно его не хватает…

Потом уже были «Полеты во сне и наяву» Балаяна, «Обломов» Михалкова.

Возможно, главное в истории моих отношений с Никитой Михалковым – это душевная близость и доверие, в наибольшей степени существовавшие на картине середины семидесятых «Неоконченная пьеса для механического пианино». Самое ценное в этой работе добывалось не только и не столько из текста Антона Павловича Чехова в переложении Михалкова и Адабашьяна, сколько из взаимоотношений между персонажами, из взаимозависимости, взаимодействия этих личностей, что было диковинно по тем временам и, на мой взгляд, по-настоящему художественно. К этому добавились просто волшебная работа оператора Павла Лебешева и невероятного таланта музыка Леши Артемьева. У Михалкова вообще дар собирать многие таланты в одну команду.

Уже тогда мне совершенно очевидны были необъективность и несправедливость отношения министерств, разнообразных комитетов по кино и премиям, а также многих моих коллег к Никите Михалкову. Как же можно было додуматься до того, чтобы «Неоконченной пьесе…» не была дана ни одна государственная награда! Как сильно надо было вызлобиться, позавидовать действительным, настоящим успехам режиссера Михалкова, чтобы не отметить его за эту блестящую кинематографическую работу, где было столько поразительных открытий, столько ярчайших характеров! Я уже не говорю об Александре Калягине, о Николае Пастухове. А как можно было пройти мимо Юры Богатырева? Понимаю, что вопрос риторический.

Андрей Попов

В следующей картине Никиты Михалкова – «Несколько дней из жизни И. И. Обломова» (опять-таки не отмеченной соотечественниками) – мне пришлось работать со многими замечательными артистами, одним из которых был Андрей Алексеевич Попов. Михалков пригласил его на роль Захара, слуги Ильи Ильича, того самого, который, по выражению Ленина, «вместе с другими тремястами Захаров» и обеспечивал жизненный уровень Обломова.

Отцом Андрея Алексеевича Попова был Алексей Дмитриевич Попов, один из ближайших учеников и последователей К. С. Станиславского. Сам Андрей Алексеевич десять лет подряд возглавлял Театр Советской Армии, а затем стал актером МХАТа. В Театре Советской Армии сыграл множество главных ролей, начиная с Петруччо и заканчивая Хлестаковым. Самой заметной из его работ во МХАТе стала роль Лебедева в «Иванове».

В пору своего недолгого руководства Театром Советской Армии Попов взял под крыло трех своих учеников: Анатолия Васильева, Бориса Морозова, Иосифа Райхельгауза – и дал им «зеленую дорогу», в результате чего родились их прекрасные дебютные спектакли. Андрей Алексеевич не был честолюбивым человеком. Он пригласил молодых режиссеров только по одной причине – чтобы дать им шанс состояться. На подобный поступок – бескорыстно и неревниво подарить возможность жизни следующему за тобой поколению – не способно абсолютное большинство моих коллег. Может быть, Попов этим и запал мне в душу.

Да, российские интеллигенты существовали и тогда, когда всех их, казалось, уже окончательно вытравили: либо вырезали, либо свели на нет, либо вынудили уехать. Их уничтожали целенаправленно, как вид, способный сопротивляться идиотизации и стереотипизации человеческого рода. А они все равно жили и трудились, оставляя за собой свет и мирру. Андрей Алексеевич был прекрасен, умен, талантлив, добр и независим вопреки всему.

Однажды мы вместе с Никитой Михалковым пришли к нему домой и увидели стоявший на почетном месте коротковолновый приемник, густо покрывшийся пылью. Абсолютно чистой оказалась только кнопка «Голоса Америки».

Съемки «Обломова» были веселыми и радостными. Бесконечное число шуток, анекдотов, проводимых вместе часов за обеденным или «ужинным» столом… Легко получались находки в кадре – вроде того отчаянного движения в сцене, когда барин спит, а Захар нечаянно роняет то одну, то другую вещь, а потом, рассвирепев, швыряет в окно и все остальное. Или первая наша с ним сцена, где он странным образом «клекочет», прыгает, неуклюже шаманит, чтобы разбудить почивающего беспробудным сном Илью Ильича.

Однажды, в городе Сент-Луис, я был свидетелем одного незабываемого зрелища, когда старые, седые, толстенные негры-джазисты играли свою гениальную музыку для самих себя: лабали настоящий, неразбавленный джаз с берегов Миссисипи. Джем-сейшен шел непрерывным полотном, негры сменяли друг друга, и каждый новый солист выдавал такие убийственные импровизации, такие виртуозные свинги, что следующие за ним музыканты заводились, наэлектризовывались, возбуждались и разворачивали пульсирующую джазовую ткань совершенно по-новому, все выше и выше поднимаясь в космос…

Что-то похожее я испытывал, глядя на инспирирующего мое вдохновение Андрея Алексеевича Попова. Не знаю, действовал ли на него подобным образом я, но о том, что он «доставал» меня, могу свидетельствовать со всей «большевистской прямотой».

Юра Богатырев

Вторым моим партнером по «Обломову» был Юра Богатырев. Трудно даже назвать другого актера, который смог бы сыграть Штольца хотя бы так же, как он. Строчка стихотворения Анны Андреевны Ахматовой, обращенная к Борису Леонидовичу Пастернаку, – «Он, сам себя сравнивший с конским глазом…», – кажется мне весьма уместной для оценки Юриной работы в фильме «Несколько дней из жизни И. И. Обломова».