Роковая тайна сестер Бронте - Екатерина Митрофанова

Уильям Уэйтмен глядел на нее, как зачарованный. Он был действительно восхищен несокрушимостью духа прелестной пасторской дочери. Это кроткое, невинное создание, легко приводимое в смущение самыми незначительными пустяками, остается верным своим убеждениям, отстаивая их с решительностью львицы.

— Простите, — произнес молодой викарий тоном, проникнутым подлинным смирением, — Я умоляю вас, простите меня, если мои слова показались вам обидными. Но, вероятно, вы неправильно их истолковали. Поверьте мне, в моих словах не было ни капли лести, которая столь же противна мне, как и вам, а потому я просто не посмел бы оскорбить ею ваше достоинство. О, нет! Эти слова шли от чистого сердца, и мне невыносимо больно думать, что они лишили меня самого драгоценного сокровища, о каком я только мог позволить себе возмечтать — вашего расположения. Скажите мне, могу ли я еще надеяться заслужить ваше прощение?

— Если вы и в самом деле сейчас говорили без лжи и притворства, — мягко зазвенел в тиши ее серебристый нежный голос, — то это не вам, а мне следует просить у вас прощения.

— Так вы прощаете меня?

— А вы — меня?

— Мне нечего вам прощать.

— Мне — тоже, — заключила она с небесной улыбкой и протянула руку в знак примирения. Он пылко сжал ее маленькую хрупкую кисть в своих ладонях.

— Завтра я буду думать, что это — всего лишь прелестный сон! — воскликнул он в страстном порыве. — Нет, нет, не уходите! — поспешно добавил он, еще сильнее сжав руку девушки, когда та попыталась ее отнять. — Не лишайте меня возможности продлить это сладкое мгновение!

Его дыхание стало частым и прерывистым, пламенный взгляд — еще более напряженным и настойчивым.

Это смутило Энн, но не испугало. Собрав все свое достоинство, она тихо, но решительно проговорила:

— Я рада, если и в самом деле сумела доставить вам хоть одно приятное мгновение. Однако прошу прощения, сэр Уильям, сейчас я должна вас оставить.

Он стоял перед нею в смиренном восхищении, все еще продолжая инстинктивно держать ее руку так цепко и сильно, словно в неумолимых тисках.

— Мне пора, — повторила она уже более мягко. — Сейчас вернутся Эмили Джейн и Кипер.

Это сообщение мгновенно отрезвило юного викария, и он немедленно разжал свои пальцы. Энн высвободила руку и собралась было проститься и уйти, но, робко подняв взор, она увидела, как огорчился Уильям Уэйтмен, как резко потускнело его лицо, с которого мгновенно исчезла вся живость и лучезарность. В глазах его появилось странное выражение, какого ей никогда прежде не доводилось наблюдать, и почему-то напугавшее ее гораздо сильнее, чем яростно полыхавшая в них еще минуту назад всепоглощающая пламенная страсть. То было выражение крайней безысходности, мучительной тоски и глубочайшей скорби, порожденной неведомой пасторской дочери, но, должно быть, ужасной причиной.

Энн была поистине поражена столь внезапной переменой, отчетливо запечатлевшейся во всем облике юного викария. К сердцу ее стремительно подкатила бурная волна невыразимого сострадания, нежности и… и того более горячего чувства, какое могло ею овладеть. Она быстро взглянула на пышный букет первоцветов, которые она все это время держала в свободной руке, выбрала и аккуратно отделила от него самый большой и чудесный цветок и обворожительно мягким и нежным движением бережно воткнула свое дорогое сокровище в петлицу форменного сюртука Уильяма Уэйтмена.

— Помнится, вы говорили, — тихо промолвила она, — что для вас эти цветы имеют особый смысл. Я вижу, что вас отчаянно гложет какая-то тайная печать. И, ежели эти цветы значат для вас то же, что и для меня, я буду бесконечно рада поделиться ими с вами.

— Но эти цветы — ваши! — воскликнул ошеломленный молодой викарий. — Я подарил их вам!

— Безусловно, сэр, — невозмутимо ответила пасторская дочь, — и, следовательно, я получила законное право распоряжаться ими по своему усмотрению. А потому я покорнейше прошу вас принять этот цветок и надеюсь, что он станет для вас целебным бальзамом, способным оживить ваше доброе, отзывчивое сердце.

— О, если бы только это было возможно! — в полном отчаянии воскликнул Уильям Уэйтмен. — Но все равно я бесконечно благодарен вам, мой дивный светлый ангел! — он быстро поймал руку девушки и снова порывисто сжал ее.

Тем временем на дальнем конце тропинки, ведшей к пасторату, показались Эмили Джейн и Кипер, которые, судя по всему, успешно завершили свою славную прогулку и теперь бодрым, решительным шагом возвращались домой. Юный викарий поспешно отпустил руку своей случайной собеседницы, и они мирно расстались.

…Следующие дни показались Энн Бронте чарующим волшебным сном. Уильям Уэйтмен продолжал регулярно наведываться в гавортский пасторат, но теперь уже он стал оказывать открытое предпочтение лишь одной из его обитательниц, проводя в ее обществе все свободное время.

Энн, пребывавшая отныне в приподнятом состоянии духа, словно бы внезапно сбросила с себя тяжелые ненавистные цепи, искусственно скованные в чахлом пламени внешних условностей и предрассудков, всецело наслаждаясь тем новым восхитительным счастьем, какое подарила ей жизнь. Она уже не опасалась показаться юному викарию безвкусной и невежественной. Она стала принимать активное участие в бесхитростных домашних увеселениях, блистая в самых различных областях искусства. С увлечением играла на фортепиано и исполняла вокальные миниатюры под собственный аккомпанемент, как делала это и ее сестра Эмили, с готовностью демонстрировала молодому человеку свои рисунки и даже раза два осмелилась публично прочесть собственные стихи, доставив истинное удовольствие своим слушателям.

Хотя ее манера исполнения музыкальных произведений не отличалась техническим совершенством (в этом плане Энн и в самом деле уступала своей сестре Эмили), тем не менее ее игра и пение были отнюдь не лишены изящества и вкуса. В ее рисунках пристрастный взгляд маститого художника мог обнаружить недостаток мастерства и подготовки, однако оригинальность замысла многих ее картин и очевидное стремление к точности нюансировки штрихов в значительной мере искупали отсутствие школы. Что же касается достоинств поэтических опусов Энн Бронте, ее стихи в плане композиции и динамичности драматургии ничуть не уступали грандиозным по масштабу сагам ее брата Патрика Брэнуэлла, а по образному содержанию и смелости идей, пожалуй, даже их превосходили.

Как бы то ни было, прекрасный юноша с такой дивной легкостью вливший сияющий поток чистого, яркого света в «мрачное царство теней» — как нередко называла Шарлотта Бронте суровую уединенную обитель своего семейства — в согласии с его собственными словами, вовсе не был тонким знатоком и ценителем высокого искусства. А следовательно, не мог быть и строгим, взыскательным судьей, хотя его достаточно развитое эстетическое чувство и вкус ни в коей мере не заслуживали упреков и порицаний. Ему действительно нравились стихи и рисунки Энн, свидетельствующие о ее несомненных дарованиях, а также — ее утонченное душевное музицирование, повергавшее в восторженный трепет все его существо.