Крест и посох - Валерий Елманов

Всей душой жаждал он помочь волхву и вступить в схватку с этой мерзостью. Но в то же время какая-то маленькая подленькая частичка сознания, затаившись в укромном уголке, тихонько благодарила Бога за то, что он в данный момент оказался прочно пригвожден к стене. Одна мысль о том, чтобы просто коснуться этой гнусности и мерзости, навевала на него нечеловеческий ужас и непреодолимое отвращение.

Он не услышал, как шептала девушка, а донесшийся до его ушей чуть погодя ее громкий голос тем не менее не оставил следа в его сознании. Лишь позже по ответу волхва он понял, о чем она говорила, но старый язычник был прав, и взять откуда-то кровь Иисуса было делом еще более нереальным, нежели достать с неба Луну. Однако еще чуть погодя он внимательно оглядел свои запястья, не перестающие болеть, и, переведя взгляд на волхва, увидел, что и тому сейчас пришла в голову такая же мысль. Не желая высказать ее вслух, Всевед тут же отвернулся и вновь стал обреченно и с ненавистью созерцать почти восстановившуюся тварь.

«А может, все-таки попробовать?» – мелькнула робкая мысль у отца Николая, и он, как мог осторожно, пошевелил кистью левой руки. Вспыхнувшая острая боль едва не заставила его закричать во весь голос, но усилием воли он сдержал себя. Лишь крупные капли пота, немедленно проступившие на широком лбу, выдали его мучения. «Нет, нет, – громогласно возопило его сознание. – Я не Христос и к тому же пригвожден не полностью, да и руки мои прибиты не к кресту, а к обычной деревянной стене. Нет, из этого ничего не выйдет. Пользы это никакой не даст, зато даст боль – страшную, неимоверно жгучую боль, которую невозможно выдержать простому обыкновенному человеку. Пусть я служитель Божий, пусть на мне лежит больше ответственности, чем на других людях, но ведь пользы-то не будет. Зачем же нужны такие страдания, которые ничего не дадут». Он перевел дыхание, еще раз еле заметно попытался пошевелить на сей раз запястьем правой руки и вновь ощутил адскую боль. Отец Николай зажмурился, стойко перенося первый и самый острый ее приступ, и тут новая мысль пришла ему в голову: «Но ведь вполне возможно, что и Христос не ведал, что его мук и страданий достанет для искупления грехов всего человечества. Очень может статься, что и его терзали сомнения – хватит ли мук, ниспосланных ему судьбой, чтобы покрыть ими, как белоснежной пеленой, всю грязь, мерзость и гнусность погрязших во грехах людей. Да, он говорил о грядущем для него царствии небесном, но, может, Иисус лишь успокаивал себя этим, на самом же деле доподлинно не зная – не понапрасну ли будет свершен его подвиг. Так же и ты теперь, – и тут же пришла новая мысль: – Да, но его никто не заставлял выдергивать руки через шляпки гвоздей, а ведь это, скорее всего, намного страшнее и больнее, чем когда их вбивают в кости. Я не Христос, а испытание должен выдержать вдвое тяжелее. За что мне это? Во имя чего?»

Но он уже знал, во имя чего, а за что – это было и не столь важным. И еще он знал, что если сейчас смалодушничает, то потом каждая случайная гибель любого хорошего человека будет восприниматься им как зловредные происки той страшной твари, которая сейчас расположилась в нескольких шагах от него, а стало быть, и его вина будет в этих смертях. Пусть крохотный кусочек, поскольку она лишь косвенная, но будет, и жить с осознанием этой вины ему очень скоро станет не под силу. Самоубийство же – тяжкий грех для любого христианина, а что уж говорить про священнослужителя.

Набрав в рот побольше воздуха, он вдруг резко и отчаянно рванул руку вперед, надеясь за один рывок пропустить шляпку гвоздя через запястье, но кроме океана боли, не извлек ничего от этой попытки. Страшный, пронзительный крик вырвался у него из груди, перед глазами заплясало обжигающе-яркое багровое пламя, и все-таки отец Николай, обезумев от непереносимой добровольной пытки, почти не соображая, что он делает, рванул руку еще раз и затем еще, захлестываемый с головой все новыми и новыми потоками чего-то непереносимо ужасного и непередаваемо страшного.

Это уже нельзя было назвать простым обычным словом «боль», представлявшуюся теперь ему в виде ласковой домашней кошечки, которая если и доставляет хозяину некоторые неудобства в виде не вовремя выпущенных когтей, так только мелкие, пустячные царапинки. Сейчас же его тело терзал огромный свирепый тигр, раздирая когтями внутренности и одним клыком намертво впившийся в левое запястье в неистовом желании окончательно перекусить всю кисть вместе с ладонью.

После седьмого или восьмого рывка у священника судорогой скрутило желудок, и его, голодного, вывернуло наизнанку зеленовато-желтой, дурно пахнущей желчью прямо на рясу. «Теперь ведь не отстирается», – мелькнуло почему-то в голове. Вокруг все плыло как в тумане. Кружился в беззвучном хороводе подвал со всеми присутствующими в нем обитателями, каждый из которых поочередно возникал крупным планом перед его глазами, полными туманом из боли и слез. Кусая пальцы рук, застыла на ступенях Доброгнева; из огромных, на пол-лица глаз Всеведа текли слезы сопереживания; тупо и бессмысленно уставились в потолок маленькие свиные зрачки давно скончавшегося от ужаса Парамона, Константин тянул к священнику руки, изо всех сил пытаясь подняться. Отец Николай видел и выздоравливающую на глазах тварь, которой осталось всего ничего для полного восстановления и ухода. Ухода сейчас и возврата через какие-то дни, ну пусть месяцы.

– Задержите ее. Чуть-чуть осталось, – еле сумел вымолвить священник, видя, как посох начинает буквально на глазах выходить из студня. В тот же миг спохватившийся волхв, собрав остаток сил, вначале преломил об эту тварь меч, затем, ухватившись за посох, всем телом навалился, чтобы вогнать его обратно. Почти сразу к нему подскочила Доброгнева, щедро вкладывая всю свою небольшую силу. Однако все было тщетно. Тварь легко раскачивала обоих вместе с посохом и, наконец, выдавила, вытолкнула столь сильно мешающую ей палку из своего тела. Чуть помедлив, она продвинулась, дрожа и сотрясаясь всем телом, в темный угол, но тут поднялся на ноги Константин и, видя, что еще одно-два мгновения и амеба исчезнет без остатка, прохрипел зло:

– Эй ты, скотина тупая, А меня-то забыла совсем. – И, утерев ладонью кровь с лица, щедро брызнул ею на тварь. Та остановилась, будто недоумевая, почему вдруг оказался жив тот, ради которого она чуть не лишилась своего существования, слегка заколебалась в нерешительности, но затем, храня верность долгу, вновь отважно ринулась на очередной приступ.

Однако едва она проползла через подвал и робко, почти нежно коснулась ноги Константина, как все время кричащему от боли отцу Николаю удалось-таки сорвать запястье левой руки с гвоздя. Крупные капельки крови тут же стали часто-часто падать на землю, издавая еле слышимые шлепки. Священник с силой махнул окровавленной рукой в сторону Константина. Вновь стало больно, но вместе с тем непереносимо радостно при виде шкуры твари, пузырящейся нездоровым буро-зеленым цветом на тех местах, куда попала человеческая кровь. Его кровь. Нежить вмиг оставила все попытки обхватить человека, тут же убрала свои щупальца и вертелась клубком, не понимая, что же на сей раз вызывает такую непереносимую боль.

Отец Николай улыбнулся, блаженствуя, и с силой, мстительно – чувство, что и говорить, недостойное истинного священнослужителя, но он непременно на следующей неделе отмолит сей грех – вновь резко махнул рукой в сторону мечущегося в растерянности комка студня. И опять он испытал чувство болезненного сладострастия, граничащего с садизмом, едва лишь представил, как мучается она, если столь явно извивается и корчится. «Еще один грех, да уж ладно, отмолим вкупе с предыдущим».