Конституция 1936 года и массовая политическая культура сталинизма - Ольга Великанова

Как свидетельствуют личные письма, политическое недоверие советских мечтателей прозвучало уже вскоре после революции и продолжало накапливаться к 1927 году. Серьезный кризис веры получил открытое выражение, когда в стране отмечалась 10-я годовщина Октябрьской революции. Отвергая официальные утверждения о достижениях социализма в СССР, значительная часть городского и сельского населения отрицала социализм как реальность или достижимую цель и открыто отказывалась защищать эти сомнительные достижения в случае войны. В 1927 году разочарование и недоверие стали главными темами общественного дискурса. Мобилизационная кампания, продвигавшая историю успеха, оказалась тогда безуспешной, поскольку большевики не смогли заручиться поддержкой населения в трансформации страны и создании новой советской идентичности[634]. Крестовый поход за индустриализацию породил новые надежды, в основном среди молодежи и горожан, но коллективизация и голод вновь разрушили их, особенно в сельской местности. Основной причиной растущего социального недоверия стали провалившиеся обещания социалистического рая после революции и процветания после первого пятилетнего плана. «Социалистическое наступление» повлекло за собой смерть и голод в сельской местности, а в городах снижение реальной заработной платы, ухудшение условий труда и жилья и нормирование продуктов. Недоверие было оборотной стороной мобилизационных кампаний с циклами искусственного энтузиазма и неизбежного разочарования.

Листовка, найденная в Рубежанском химико-технологическом институте Донецкой области в 1935 году, обличала повседневные лишения студентов и рабочих и невыполненные обещания пятилетнего плана: «Улучшились ли экономические условия рабочего класса?» Таблица в листовке сравнивала цены и заработную плату 1930 и 1935 годов: цены на основные товары выросли на 400–2500 процентов, но средняя заработная плата выросла лишь на 300 процентов[635]. «Что мы получили?» – это был общий нарратив листовок, определяемых чекистами как «антисоветские» в межвоенный период, особенно многочисленных во время празднования в 1927 году годовщины Октябрьской революции. Другая подпольная листовка из Западной области РСФСР, написанная в 1939 году «Национальным рабочим союзом», повторила этот вопрос и отвечала:

Депутаты Верховного Совета в Кремле. Москва, 1937–1938 гг. Библиотека Конгресса США / Library of Congress, Prints and Photographs Division, [reproduction number: LC-USW33-024258-C]

Другой причиной недоверия были зигзаги государственной политики, особенно характерные для сталинизма. Такие события, как введение и отмена НЭПа, Большой террор 1937–1938 годов сразу после обещаний конституции, репрессии против НКВД в 1939 году, Германо-советский пакт о ненападении 1939 года, объявление и отмена заговора врачей в 1952–1953 году и осуждение сталинского культа в 1956 году, вызывали волны замешательства и разочарования среди членов партии и истинно верующих, которые следовали извилистой официальной линии. К числу этих внезапных изменений курса относился демократический характер конституции, отменяющей прежнюю конфронтационную политику. Инерционность, характерная для массового сознания, приводила к недовольству резкими изменениями в политике: например, риторика мировой революции сохранялась в народном дискурсе еще долго после того, как она иссякла в официальном дискурсе после 1925 года[637]. Многие авторы, такие как Достоевский, Фромм, Эткинд и Коткин, показали, что участие в государственном мифе и слияние с властью – добровольное и благодарное – обеспечивает маленькому человеку ощущение безопасности и комфорта, которые при определенных обстоятельствах помогают ему превратится в тоталитарную личность. «Даже когда власть имущие сами отвергают его [государственный миф], носитель мифологии, подобно наркозависимым… придерживается своих привычных представлений о мире»[638]. Неожиданные сдвиги в политическом курсе вызывали замешательство и «подрывали доверие к государству как производителю идеологического дискурса»[639].

В то время как внезапное введение демократии озадачило истинно верующих сталинистов и бенефициаров диктатуры, на следующем витке надежды, связанные с конституцией, были еще раз сокрушены, когда Большой террор обрушился на страну. По мере уничтожения политической и культурной элиты граждане постоянно высказывали недоверие к руководству партии. В 1937 году газеты почти ежедневно объявляли об арестах на самом верху, что подрывало доверие:

В конце концов Сталину пришлось уволить Ежова как козла отпущения, чтобы восстановить ту легитимность, которая была серьезно подорвана репрессиями[641]. Военный атташе американского посольства сообщал в донесении от 25 января 1938 года об огромном ущербе легитимности режима и единству партии, нанесенном репрессиями и массовыми исключениями из партии[642]. Реакция населения на чистки элиты отражала хрупкость «принудительного доверия» и легитимности режима.

Дезориентация и страх в обществе нашли свое отражение в падении общего боевого духа Красной армии во второй половине 1930-х годов, по мере того как количество призывников быстро выросло – до 5,5 миллиона человек к середине 1941 года. О проявлениях пораженчества и недоверия сообщали политические работники. Чистки в армии в 1937 году и арест маршалов Тухачевского и Якира вызвали сомнения красноармейцев в командирах. «Кому же тогда доверять? Откуда мне знать, когда командир отдает приказ, хороший он или плохой», – спрашивали дезориентированные солдаты. Еще одной причиной, как заключил Марк фон Хаген, был постоянно увеличивающийся социальный разрыв между представителями высшего командного состава, которые пользовались определенными привилегиями, и солдатами и младшими командирами. Чрезмерная секретность в Красной армии усугубляла замешательство. Все это привело к снижению дисциплины и увеличению числа чрезвычайных происшествий – до 400 тысяч за четыре месяца 1937 года, в том числе самоубийств. Наряду с пораженческими настроениями и недоверием к командирам политработники сообщали о проявлениях патриотизма, с его шовинистическим подтекстом и обычным принижением силы противника[643].