В Эрмитаж! - Малькольм Брэдбери

Но кто такая эта дама? Впрочем, раздумывать некогда: мы сходим на берег.

— Пойдемте, — говорит Бу, и мы, как овцы, сходим вслед за вожаком по трапу.

Наши ноги ступают на жесткий потрескавшийся цемент великого материка, где пространства огромны, а недавние исторические неприятности в данный момент никого не волнуют. Привычная стрелка с надписью направляет нас в терминал. Перед дверью уже ждет группа оборванных оркестрантов со своими инструментами. Вблизи они выглядят еще старше, седые, печальные, но увешанные медалями. И они протягивают к нам шляпы, шлемы и фуражки; они, как нищие, выпрашивают рубль-другой. Но они не одиноки: в ту же игру играют солдаты-новобранцы, которые останавливают входящих пассажиров и на ломаном языке, мешая угрозы с мольбами, вымогают дешевые товары и подарки. Та же самая обшарпанная неформальность сопровождает нас и внутри мрачного пещерообразного терминала, где все кажется обгрызенным, побитым, дефектным, ненастоящим. Как и в корабельном баре, в этом мире нет ничего устойчивого. Правила не управляют, они лишь создают препятствия и неудобства, вызывают либо протест, либо стремление их обойти. На паспортном контроле каждый передаваемый чиновникам паспорт содержит небольшое рублевое вложение. На таможне каждый чемодан или пакет тоже сопровождается небольшим подношением. Бу предъявляет наши паспорта солдатам на паспортном контроле. Мандерс, в своей дипломатической манере, беседует по-русски с портовыми чиновниками, очевидно, излагая им нашу историю. Альма роется в своем кошельке в поисках монеток для чаевых. Запах порта смешивается с застоявшимся табачным дымом и испарениями потрескавшегося бетона.

И вдруг мы оказываемся снаружи — охранники в форме проводят нас в обход барьера: в очередной раз пригодилась политичная магия Бу и Мандерса. Теперь мы в России — нет, в Петербурге (он же: Питер, Петервар, Петроград, Ленинград). Мы в городе писателей, столице мятущихся, беспокойных душ. Моя незавершенная финская авантюра наконец завершена. Стоит один из ясных холодных дней начала октября — двести двадцать лет (приблизительно) минуло с тех пор, как Дени Дидро прибыл в этот город, чтобы поделиться своей остроумной политической мудростью с передовой императрицей. В то время (впрочем, как и теперь) в России было неспокойно. Она, как всегда, разрывалась между Западом и Востоком, между буржуазными мечтами и староверскими страстями, странными царями и их ненадежными преемниками, тянулась к великим утопиям и прогибалась под тяжестью бесчисленных мертвых душ. Тяга к крайностям — русская национальная особенность, мистицизм — правило, а стремление не жить, а делать историю — принцип. Русские живут с постоянным сознанием своего исторического предназначения, оно заставляет их поглощать целые материки, преобразовывать природу и заселять пустыни, но не прибавляет им человечности.

Сегодня на этом причале — свободный рынок (впрочем, больше он напоминает восточный базар). Стоит нам выйти из терминала, мы оказываемся втянуты в водоворот торговли, в вихрь назойливых предложений. Продается все, что можно себе представить, и даже то немногое, чего и представить нельзя. Вот молодые люди со старыми чемоданами, набитыми военными медалями и ножами для чистки лимонов, шлемами танкистов и старыми почтовыми марками, крестьянскими резными изделиями и древними фотоаппаратами. Вот старухи с картонными ящиками; в руках у них ношеные платья и старые костюмы. Вот превосходные компакт-диски с концертами Прокофьева и православными литургиями. Вот бронзовые бюсты Ленина (по умопомрачительным ценам), а вот бюсты казненного царя Николая II. Повсюду продается оружие — от небольших пистолетов и ржавых фанат до целой бронемашины с башней, из которой торчит пулемет, — цена проставлена в долларах, торг явно уместен.

Мы с Версо останавливаемся, чтобы рассмотреть раскрашенных матрешек. По нашим сведениям, матрешки сообщают последние новости получше иного политического комментатора. Внутри деревянного Ельцина все еще сокрыты деревянный Горбачев и деревянный Брежнев; но сам Ельцин, заметьте, покамест снаружи. На другом конце земли у Клинтона тоже, видно, дела неплохи. В нем спрятаны Буш, Рейган, Картер, Никсон. Внутри Гельмута Коля сидят Шмидт и Аденауэр. Скромный Джон Мейджор проглотил Тэтчер и Хита.

— Покупайте, пока все не поменялось, — рекомендует Версо, доставая свой бумажник и мгновенно растворяясь в толпе. Следуя своему собственному вкусу, я оглядываюсь вокруг — и нахожу как раз то, что мне нужно. Иосиф Бродский, внутри которого заключена Анна Ахматова, содержащая в себе Мандельштама, внутри которого скрыт Достоевский, поглотивший Пушкина. Пушкин, похоже, тоже открывается, и в нем сидит нечто мельчайшее и труднораспознаваемое. Кто это? Может быть, Дидро? Какая разница? Главное, что я здесь — в городе писателей, о котором мне рассказали в кафе «Космос». Сам Петербург — картинки, вставленные одна в другую, иллюзорные и вечно смещающиеся, но притом вполне реальные, ожидающие нас по другую сторону огромного портового забора.

— Ah! Mes amis! Mes braves pèlerins! Voici! Ici, s'il vous plâit! Bienvenue![28]

Снова этот зов. Она стоит там, за коммерческой свалкой, и машет нам, отчаянно и оживленно. Позади нее ждет весьма потрепанный маленький автобус со скучающим, унылым водителем.

— А, вот и вы, Галина! — восклицает Бу Лунеберг, устремляясь к ней.

— C'est vous, Madame Solange![29]— кричит Альма.

Леди в платье от Пуаре, раскинув руки, бросается навстречу обоим.

— Ah, mon brave savant! — восторгается она. — Mon chercher, Бу-Бу! Et toi aussi, Aima, ma sœur![30]

И они обнимаются настолько по-оперному, что даже наша оперная певица чувствует себя смущенной.

— По-моему, одного Кировского театра вполне достаточно… — бормочет Биргитта.

— Et voici les pèlerins![31]— никак не угомонится дама в шелках, разглядывая нас.

— Да, это наши пилигримы, — подтверждает Бу. — А эта дама — наша уважаемая подруга, мадам Галина Соланж-Ставаронова.

— Мы знаем ее столько лет, что не сосчитать, — уточняет Альма.

— Ну здравствуйте, дорогие мои, — с улыбкой приветствует нас дама. — Со мной можно говорить на любом языке, я их все знаю. И французский, и немецкий, и английский, и шведский. Но по-настоящему я люблю только французский. Ведь это язык разума, п'est-ce pas, а разум — это язык Петербурга.

— В самом деле? — переспрашивает Версо.

— С'est vrai,[32]— отвечает дама, — Даже в самые худшие времена, при Сталине и его последышах, я говорила только по-французски. Это был единственный способ сохранить разум и честь.