Бабье царство. Дворянки и владение имуществом в России (1700-1861) - Мишель Ламарш Маррезе

Этим историям о беспомощных просительницах, впрочем, противостоят примеры дворянок, смело пускавшихся в лабиринт судебных дел без поддержки со стороны родственников мужского пола. В 1779 г. вдова Авдотья Барыкова предупредила Илью Чулкова, что намеревается вынести их разногласия по поводу условий продажи земли на рассмотрение местного совестного суда. Кэтрин и Марта Уилмот были изумлены деловой хваткой княгини Дашковой при ведении бесчисленных судебных процессов ее дочери; они также удивлялись тому, что русские дворянки разбирались в судебных делах и интересовались ими, слыша, как их знакомые «беседуют между собой… о делах госпожи такой-то в Сенате, хороши они или нет». Александра Смирнова вспоминала, как после смерти ее отца в 1814 г. «маменька занималась делами по имению и процессами. Слово процесс и теперь звучит в моих ушах: так часто оно повторялось вокруг меня…». Помимо собственных судебных тяжб, женщины брали на себя ответственность и за дела детей и мужей, если получали доверенность на их имения. Александр Панин был далеко не одинок, когда, уезжая за границу в 1841 г., доверил своей матери продолжать уже начатые и возбуждать новые процессы по его имению.

Вероятно, обстоятельства заставили и Дашкову, и Панину, и мать А.О. Смирновой набраться кое-каких практических правовых сведений, чтобы не даться в обман своекорыстным бюрократам. Некоторые женщины знакомились с основами юриспруденции по книгам. Мемуарист Данилов, описывая обучение своей сестры в 30-е гг. XVIII в., сообщает, что она прочитала много религиозных и исторических трудов и в результате «знала многое, касающееся до закона». Достоевский в «Идиоте» тоже наделил знанием законов свою страдающую героиню, Настасью Филипповну. Такие женщины, как княгиня Дашкова, конечно, составляли исключение благодаря своему положению и образованию. Тем не менее весьма вероятно, что и дворянки родом поскромнее, вроде Витовтовой, упомянутой у Ильинского, разбирались в основных положениях имущественного законодательства и были вполне способны отстаивать свои права, когда возникала угроза потерять имущество.

Существенное и очевидное препятствие для женщин, желавших самостоятельно заниматься предпринимательством или вести судебные процессы, составляла неграмотность. Эту неграмотность — не говоря уже о невежестве — дворянок XVIII в. историки России привыкли принимать на веру.[187] Если мужчины дворянского звания получали хотя бы начатки грамоты, необходимые на службе, то женщины зависели исключительно от образования, полученного дома от посредственных домашних учителей и гувернанток.[188] Поэтому чрезвычайно низкий уровень грамотности женщин в губерниях (от 4 до 26%) не вызывает удивления[189] (см. табл. 7.1). Зато открытие, что 50% московских дворянок, участвовавших в продаже недвижимости, могли хотя бы заверить купчую своей подписью, вселяет больше оптимизма. Разумеется, в столице имелись более широкие возможности для обучения, и в высших слоях дворянства женскому образованию придавали все большую важность. Об этом говорит и переписка дворянских дочерей. Отвечая в 1759 г. на упреки отца в том, что она не захотела написать ему по-французски, десятилетняя Елизавета Стрешнева просит его быть снисходительнее к ее ошибкам.[190] В 1799 г. Екатерина Толстая на вполне грамотном французском языке писала подруге, что начала читать с матерью книгу по истории России: особенно ее увлекла история княгини Ольги, которая принесла христианство на Русь, а при этом оказалась способной на самую нехристианскую месть своим врагам. Русские дворянки имели мало возможностей получить правильное образование, но все-таки письма женщин середины XVIII в. показывают, что все чаще в дворянских семействах дочерей учили хотя бы основам русской грамоты и иностранным языкам.

Таблица 7.1.

Уровень грамотности (в процентах) среди дворянства (1750-1860 гг.)[191]

И в Москве, и в провинции уровень женской грамотности резко возрос во второй половине XVIII в. В начале XIX в. примерно 92% женщин, засвидетельствовавших сделки, уже могли расписаться в документах, а к середине XIX в. неграмотная дворянка считалась уже ненормальным явлением. Такой рост грамотности позволяет по-новому оценивать возможность участия женщин в судебных делах: они получали явное преимущество, если умели хотя бы читать и расписываться в собственных документах. Так, Прасковья Ртищева в 1758 г. подала прошение в Вотчинную коллегию, оспаривая ходатайство своего брата, заявившего, будто она продала ему имение в Козлове. Ртищева сообщала в коллегию, что имения брату не продавала и что купчую за нее подписал, якобы по ее просьбе, некий майор Щербачев. На самом же деле она никогда не просила Щербачева заверить за нее купчую, продолжала Ртищева, да ей бы это и не понадобилось, потому что, «ежели бы она оное… имение продала, она бы сама к той купчей руку приложила». По этой ли причине или на основании других показаний, но Вотчинная коллегия решила дело в пользу Ртищевой.

Материалы судебных процессов также неоспоримо доказывают, что женщины активно занимались составлением ходатайств в суд. Вот, например, дело Александры Воейковой, навлекшей на себя гнев Сената в 1789 г., когда она попыталась пресечь распутство и мотовство своего мужа. Ее поверенный написал ей из Петербурга, советуя поторопиться и без проволочек составить прошение, причем умолял не писать ничего лишнего. Но Воейкова не послушалась его совета. Прошения в Сенат выходили у нее пространными и витиеватыми; но приведенные в них доводы в свою защиту были, бесспорно, ее собственными. К счастью, в XIX в. истцы стали чаще указывать, кто составил и переписал документы, подаваемые ими в государственные учреждения. В 1843 г. сенатор Курута приехал в Тамбовскую губернию с ревизией местных судов. Здесь к нему обратилась с прошением Варвара Пущина, указавшая, что она собственноручно составила и переписала жалобу на незаконные действия местного предводителя дворянства. В том же году Лидия Жукова также самостоятельно написала апелляцию. Княгиня Елизавета Голицына пыталась разрешить спор о наследстве между своими детьми и в 1850 г. обратилась в Сенат. Ее прошение переписал канцелярист, но составила документ сама княгиня. Канцеляристы, писавшие прошения за неграмотных женщин, отмечали, что документ составлен «подлинно по приказу» просительницы.