Благодетельница - Елена Модель

Таисия никогда не расспрашивала мать об отце, боялась обидеть, да и чего говорить о человеке, которого ни разу не видела. Правда, соседи поговаривали, что он был красавец – высокий, черноволосый, с умными глазами, не чета здешним мужичкам – пьяненьким, безликим. Таисия слышала много раз, что отец был евреем, но, не умея привязать это понятие к чему-то дельному, просто выбросила его из головы, а после смерти матери и вовсе забыла, что был у нее какой-то отец. И прожила бы она так до конца своих дней, если бы не почтальонша Нюрка, которая однажды утром произвела в их доме страшный переполох.

Эта Нюрка была слегка придурковатая. Из-за каждой ерунды она начинала бегать и размахивать руками, как взбесившаяся курица. Так и в этот раз – ворвалась в дом, нервничает, кричит, разобрать ничего невозможно, а в руке письмо держит в каком-то подозрительном конверте – длинненьком, с прозрачным окошечком, сразу видно – из-за границы.

Таисия Михайловна ничего такого не подумала, она только поймала Нюрку и слегка встряхнула за плечи. Нюрка сразу успокоилась и, вытянув вперед руку, произнесла:

– Нате вот, почта вам из Германии.

– Кому? Мне? – Таисия Михайловна сделала шаг назад и боязливо спрятала за спиной руки. Она почему-то испугалась этого послания из-за границы. Как будто почувствовала, что это письмо перевернет всю ее жизнь.

– Тебе, а кому же? – Нюрка возбужденно тыкала конвертом Таисии в живот.

– Эх, бабы, – вмешался Григорий Семенович, – чего на пустом месте гвалт подняли? Дай сюда писульку! – Он выхватил у Нюрки конверт и, не долго думая, вскрыл его.

Таисия Михайловна вздрогнула, как будто не бумагу порвал ее муж, а что-то надорвалось в ее душе.

Григорий Семенович водрузил на нос тяжелые очки, посмотрел поверх стекол строго, как бы призывая к тишине, и принялся читать. Чтение было для него непривычным занятием. Каждый раз при виде букв он растерянно шевелил бровями и несколько раз проезжал строчку глазами слева направо, как будто брал разбег.

Таисия Михайловна, затаив дыхание, следила за лицом мужа, на котором по мере прочтения письма появлялось выражение растерянности и недоумения.

– Слышь, ты… – наконец вымолвил он, – родитель твой отыскался.

Таисия Михайловна охнула и, схватившись за сердце, опустилась на стул.

– В Германии он, в миграции, – тебя зовет.

Таисия Михайловна зарделась, как будто ее поймали за руку с поличным. Мужа она побаивалась, каждый раз, глядя на его строгое лицо, испытывала чувство безответной вины.

Нюрка, жадная до сплетен, подбежала поближе, чтобы не пропустить ни одного слова, и, налегая со спины на Григория Семеновича, все норовила заглянуть в письмо.

– А ну, пшла вон отсюда! – произнес Григорий Семенович сквозь зубы, еле слышно – он всегда так, брал не голосом, а авторитетом.

Нюрка обиженно подобрала губы, но с места не трогалась, любопытство брало верх.

– Нюр, ну ты чего, не понимаешь, что ли? Иди, иди-ка, – уговаривала Таисия Михайловна, подталкивая почтальоншу к двери.

Нюрка обиженно упиралась.

– И слышь, сорока, – произнес Григорий Семенович, провожая Нюрку недовольным взглядом, – чтобы мне по деревне сплетни не растаскивала! Чего услышу – с Кольки твоего разом все долги взыщу. По миру пойдешь. Понятно?

– Понятно. – Нюрка для надежности прикрыла ладошкой рот, чтобы распиравшая ее новость как бы сама собой невольно не вырвалась наружу, и выскочила за дверь.

– Ну, чего делать думаешь? – обратился Григорий Семенович к жене, и в его голосе впервые прозвучал оттенок почтительной робости. Шуточное ли дело – родственник за границей!

– Да чего делать, Гриша… – Таисия Михайловна слегка приосанилась. – Дальше жить будем. Не сниматься же на старости лет с насиженных мест? Да и у детей здесь хозяйство. Нет, никуда мы не поедем. А отцу я отпишу. Поздновато он объявился, раньше надо было…

Когда Таисия Михайловна произносила эти слова, она и не думала, что жизнь распорядится с ее семьей совсем иначе. Не прошло и пяти лет, как и от их крепкого налаженного хозяйства, и от сбережений, да и от самой деревни остались одни воспоминания. Нужда и разорение с поразительной быстротой пожирали остатки того мира, в котором они прожили всю жизнь. И ни их непомерное трудолюбие, ни оптимизм, с которым они пытались побороть беду, не могли остановить этого процесса. Соседи разбегались кто куда, дома стояли заколоченные, дети уехали в город и там бедствовали. Жизнь катилась под откос, подпрыгивая на ухабах, как старая телега: казалось, нет в мире силы, способной ее остановить.

Григорий Семенович страдал молча. Каждое утро он поднимался с петухами, как этого требовала многолетняя привычка, и начинал ходить кругами по разоренному двору. Он заглядывал в сараи, в которых раньше водилась многочисленная живность, а теперь царила пугающая пустота, поправлял телегу, в которую некого было впрягать, разгонял сердитым окриком ни в чем не повинных кур – последнюю опору их деревенского житья, и, убедившись, что заняться решительно нечем, усаживался на завалинку. Таисия Михайловна смотрела на мужа, как умеют смотреть только русские женщины, – с полным самоотрешением и болезненным состраданием. Она видела, как Григорий Семенович долго разминает между пальцами сигарету, потом несколько раз чиркает отсыревшими спичками и, наконец, закурив, замирает. Так он будет сидеть до обеда и курить одну за другой, глядя куда-то вдаль.

Таисия Михайловна вздохнула глубоко, от сердца, и ушла в дом. Женщине всегда найдется работа, даже в разоренном хозяйстве.

А Григорий Семенович сидел и думал. За всю свою долгую жизнь он не передумал столько, сколько за последние месяцы. Мысли в голове роились неудобные, как репейник. Ему хотелось бы поразмышлять о том о сем. Этак плавно, без нажима, а они все цепляются за одно и то же – за его обиду на судьбу, на власть, на Бога в конце концов. Он все искал и никак не мог найти, на кого бы сложить вину за постигшую его на старости лет катастрофу.

Григорий Семенович, сколько помнил себя, ни дня не сидел без дела, он даже поболеть толком не мог – все на ногах. И Таисия Михайловна, и дети – все трудились, не покладая рук. И все для чего? Вот так, думал он, всю жизнь нам голову морочили. Сначала все строили чего-то семьдесят лет, потом увидели – ничего не получается, перестраивать взялись, а в результате скотину пришлось перебить, кормить нечем. Господи, уж оставили бы как есть! Неплохо жили-то – сытно и весело. И чего это русскому человеку не сидится спокойно, вечно все переломает, а нового-то построить не может. Ну, ей богу, как дитя малое!

От таких мыслей Григорий Семенович постепенно впал в тяжелую оторопь, он больше не замечал, как проходят дни, недели. А может, годы? А и впрямь, может, несколько лет прошло с тех пор, как он уселся на завалинку? Спроси у него кто-нибудь, он и не ответит. Так безразлично стало все вокруг, что когда Таисия Михайловна показала ему анкеты для выезда в Германию, он только согласно кивнул и, плюнув на окурок, аккуратно затушил его пальцами.