Злые боги Нью-Йорка - Линдси Фэй

Это знание, правда, не означает, что тебе нужно щадить его.

– Тим! – рявкнул Вал. – В чем дело? Ладно, потом выложишь. Мне пришлось…

– Зная тебя всю жизнь, – прошипел я, подходя ближе, – следовало догадаться, что ты прикажешь отправить Птичку в Приют, как только узнаешь, где она живет.

– Тим…

– После всех твоих прежних подвигов меня не должно смущать, что ты отправил несчастного маленького птенчика в то самое место, где тебя пороли, а потом запирали в одиночке.

Он умолк. Не злобно и не мрачно. Его лицо внезапно обмякло. В нем проступила подлинная сущность Вала: усталый, развращенный, пресыщенный, но все равно ищущий новую дозу возбуждения. И это меня тревожило.

– Отлично, Тимоти, – процедил он сквозь безупречные зубы. – Что мне нужно сделать, чтобы ты отступился? Как мне заставить тебя понять, что у тебя в башке куча грязи, и избавить от нее?

– Если твой способ справиться с этой проблемой – с любой проблемой – отправлять детей в Приют, я не хочу иметь с тобой ничего общего, – заявил я.

И я действительно так думал.

– Ты не совсем прав, – осторожно произнес он. – И тебе нужно прекратить…

– Убирайся с моего пути, – оборвал его я.

Пусть он здоровяк, а я – нет, пусть мне не сосчитать, в чем он лучше меня, пусть он настроен решительно. Меня это не волновало. И Вал пропустил меня. За его спиной растерянно переглядывались ошарашенные демократические лакеи. А я шел к соленой воде, к верфям.

Сцепиться с Валом – такое же обычное занятие, как бритье или покупка чашки кофе. Но эта стычка заставляла мою кожу дергаться, а пальцы – сжиматься в кулаки. Этот человек бил меня в челюсть за несравненно меньшие оскорбления, и к тому времени, когда я добрался до мачт, торчащих вдоль Корлирс Хук, как толстые сорняки, когда шел под полосатыми навесами судовых носов, мне не терпелось нарваться на драку. Мне казалось, что меня ограбили на одну.

Корлирс Хук ниже паромных причалов – Седьмой округ, и я не завидую тем, кто здесь патрулирует. К тому времени, когда я добрался сюда, паромные причалы рябили от людей, утро последнего летнего дня сушило хлопающие паруса, покрывая их соленой коркой. И среди толкотни обитателей Бруклина, которые каждый день приплывали в город на работу, в лобовую атаку шли местные, ист-риверского розлива, шлюхи. Мэб в коротких подколотых юбках, мэб в юбках с разрезами. Мэб подмигивали, сидя на сваях и обмахиваясь старыми газетами. Мэб стояли в дверях своих домов, даже не трудясь прикрыть грудь. Их в равной степени покрывала блестящая мишура и старые оспины. От этого зрелища мне хотелось то ли сдать их скопом в благотворительный госпиталь, то ли загнать в дома, чтобы улучшить пейзаж. Само собой, в зловонии причалов кишели ирландцы. Не знаю, какое судно недавно причалило, но у одной из пристаней сбились в кучку с сотню ирландцев, кожа да кости, с чистым страхом смотрят друг на друга и на незнакомые окрестности. Проходя мимо, я думал только о том, что они выбрали чертовски неблагоприятное утро для приезда.

Дойдя до указанного Мерси дома, я посмотрел вверх. Типичный для этого района дом, некогда принадлежал богатому торговцу. Выстроенный, чтобы производить впечатление прекрасным камнем, он превратился в убогое жилье и пристанище сомнительных занятий. Углы обваливаются, вероятно, еще с Паники. А может, парень разбогател еще сильнее и перебрался на Бродвей. В любом случае, его дом превратился в труп.

Я вошел в переднюю дверь, не постучав. Не то настроение.

Снаружи было лучше, чем внутри. Облепленное пылью пианино распадалось на части рядом со шкафом, забитым кувшинами со спиртным, и очень плохой картиной, изображавшей греческое представление о приятном дне в лесу с вашими друзьями-мужчинами. Женщина, предположительно – хозяйка, лежала на кишащем паразитами умирающем диване и лениво затягивалась трубкой с опиумом. А что до воздуха… Он почти затвердел от запаха опиума, смешанного с вонью гнилой кукурузы и дегтя.

– Дай мне минутку, голубчик. В такой час они еще спят, это не по-христиански.

– Я полицейский, – сказал я, показывая звезду. – Тимоти Уайлд.

– Дорогой, а это важно? – мутно поинтересовалась она.

– Сейчас будет. Кто был последним клиентом Маркаса?

– Благослови меня, если я припомню. Прошло уже несколько часов. Натворил что-нибудь?

– Когда вы хватились Маркаса?

Носорожий взгляд карги озадаченно увял.

– Да я вроде его и не теряла. Он наверху. Третья слева. Иди уж, раз ты так к нему прикипел, я не буду выстраивать остальных в шеренгу.

С омерзением отвернувшись от нее, я взбежал по лестнице. Третья дверь слева была открыта. В комнате я обнаружил кровать, лампу и столик с зеркалом, в верхнем ящике которого лежала дешевая театральная краска. Больше почти ничего. Я вышел из бесплодной каморки и постучал в соседнюю.

Из дверей высунулся мальчишка лет тринадцати-четырнадцати. Не удивленный. По правде говоря, настолько равнодушный к тому, кто я и чего хочу, что я мог бы пробить кулаком его стенку. Одежда мужская, но совершенно нелепая – дешевый атлас, кружевные манжеты и медные побрякушки. Он не спал, глаза были ясными.

– Не знаешь, когда Маркас ушел из дома? Я полицейский, и это важный вопрос, – сказал я.

– У нас есть полицейские? – спросил он, искренне удивленный.

– Есть, – устало ответил я.

– Насчет Маркаса я не знаю. Когда угодно, если подумать, все равно Миссис последние пару дней скачет на трубе. Вчера днем Маркас был пьян, как матрос, даже стоять не мог. Наверное, кто-то из гостей поделился с ним выпивкой. Он ушел, вы сказали?

– Да. Из его комнаты что-нибудь пропало?

Мальчик вышел из дверей и заглянул в соседнюю комнату. Осмотревшись, он покачал головой.

– Не-а. О. Его книжка обычно лежит здесь, у зеркала. Он оставляет ее нам. Мы заходим, когда есть свободная минутка, пишем друг другу записки. Шутки. Я ее не вижу.

Быстрый осмотр ничего не дал – дневник исчез. Я не знал, чем бы он мог мне помочь, и потому продолжил дело.

– У Маркаса были какие-нибудь конкретные друзья?

– В смысле, из нас или из клиентов?

– И то, и то.

– Не-а, Маркас здорово заикался. Просто ужасно. Вот зачем книжка. Мы здороваемся, через час он туда пишет, потом мы читаем. Кто не умеет писать, рисует картинки. Это такая игра.

Лицо парнишки затуманилось. Тревожные морщинки были глубже, чем следует. Глубже, чем у Птички. Ну да, на три-четыре года.

– Вы сказали, были ли у Маркаса друзья, – прошептал он.

– У меня есть еще один вопрос, а потом я все объясню, – пообещал я.

– А какой?

– Сколько тебе потребуется времени, чтобы спокойно собрать всех, кому меньше шестнадцати, и найти им какую-нибудь обувь?