Дознаватель - Маргарита Хемлин

Сказала:

— Вот как вы сейчас — поверх лежал. Я думала — будут обыскивать, так надо, чтоб чистое. Неудобно ж.

Я расстелил постель и лег, вроде у себя дома.

Утром меня разбудил Мирон.

Первое, что я спросил, еще с кровати не поднялся:

— Евка не продала дом Довиду? Он там сторожем жил?

Мирон насупился и промямлил:

— Не продала. У них договор был устный. Он живет и сторожит. Он ей гроши давал. Ей мало. Не взяла. Сказала, что когда найдет покупателя лучше, известит. А до того пускай живут.

— А где гроши Довида за его черниговскую хату и за хату Евсея?

— Как где? В кисет он их засунул. Те, трубочкой. Вы когда вываливали на стол — трубочка была. Я думал, вы знаете. Две тысячи. Он при мне эту трубочку Евке в руки совал. Резинку порвал. Потом связал. При мне. Потому я их и узнал. Когда кисет у меня находился — там советских грошей не было. А когда вы принесли — были. Довидовы. Точно. Имейте в виду. Довида нету. Значит — гроши хлопцам принадлежат. Ну или как решите.

— А вы, Мирон Шаевич, вроде надсмотрщика над Довидом. Тоже Евка поручила?

Мирон обиделся.

— Лаевская. Она у Довида ошивалась в приезды. Она и просила меня присматривать за ним и Зуселем.

— На какой предмет?

— На человеческий предмет! На человеческий!

Мирон сорвался на крик. Терпел-терпел, а сорвался-таки. Молодец.

Теперь настало время из него вытянуть последнее.

— И чем же Лаевская занималась все годы? Кроме шитья за большие гроши? Говорите, Мирон Шаевич. Последнее говорите. Не можете вы не знать. У вас закалка есть. Вы б свои нервы в пустоту не тратили. Вы выяснили, на что они идут, нервы ваши. Семья ваша за что может пострадать. Вы выяснили — и в себе сдерживаете. А от меня мелочью откупиться надеетесь. Вы не сидели сиднем, не ждали каждую минуту, что вас за шкирку возьмут. Вы сами к Лаевской ездили. И вытрясли из нее, за что вам надо готовиться пострадать. Смотрите: Малки нету, Довида нету, Евсея Гутина нету. Зусель неизвестно где, подружки Полининой Лильки Воробейчик нету. Кому вы навредите, если расскажете? Вы у себя в уме накрутили. Давайте вместе раскрутим. Вам легче — и мне легче. По-товарищески.

Мирон думал. Стоял и думал.

Я его не понукал. Сейчас он или сам расскажет, или уйдет в глухую несознанку. И захочет потом выложить все с-под ногтей — а что-то в мозгах у него замкнется, и не сможет. Вроде заморозится.

Вдруг он крикнул в окно — я перед тем, как лечь, раскрыл настежь для воздуха.

— Сунька, беги отсюда! Беги!

Я захватил Мирона поперек живота, повалил на себя — на кровать, потом подмял. Он бессильно вытянулся подо мной. Как Зусель. Я отвалился вбок.

Через несколько секунд Мирон разлепил глаза. В мою сторону голову не повернул. Хоть, конечно, чувствовал, что я рядом. Впритык. Между ним и стенкой.

Я перелез через него, как через колоду, сел с краю.

На улице слышались голоса Симы и Суньки. Сунька хотел зайти в дом, Сима не пускала.

Мирон лежал и говорил. Медленно, как картину пересказывал своими словами.

Он вытерпел неделю после того, как отдал бланк Полине.

Явился к ней в Чернигов с твердой уверенностью: надо бланк изъять обратно, и пускай она делает что хочет дальше. Одно — Сунька и его, Мирона, ошибки молодости, другое — официальный бланк на сомнительные цели. Что касается Симиной неискупаемой вины перед Полиной — так она, вина, и есть неискупаемая. И что ж, всю жизнь за нее быть виноватым? Неискупаемую вину надо или прощать, или забывать, не простивши. А жить с ней невозможно. И Полина обязана или простить, или дать забыть.

Лаевская открыла дверь, поздоровалась тихим голосом, даже радостно, попросила обождать немножко. Шила детское платье. С бантиками, ленточками, оборочками. И всего на платье было уже много. А она все тулила и тулила в разные места украшения. Наживит — встряхнет платье, отпорет бантик и опять пришивает. В другое место.

Мирон смотрел-смотрел и сказал: «Полина, у тебя срочная работа. Я, может, не вовремя. Мне в облисполком еще надо. Когда к тебе зайти?» Полина быстренько свернула шитье и сказала: «Ничего, ничего. Не срочно. Я как начинаю бантики тулить, так остановиться не могу. Даже хорошо, что ты меня остановил. Я меры не знаю. Хочется красиво сделать. А если лишнее — уже не красиво. Я сама лишнего не люблю. Но детское — сам понимаешь. Оно манюсенькое. Трудно определить, лишнее или кажется».

Полина скомкала материю, тесемки, кружево. С-под стола выволокла большой клунок, развязала и стала запихивать платьице туда. Скользкий шелк разворачивался и выскальзывал, Полина запихивала и запихивала. До такой степени, что разворошила весь тюк. Мирон увидел, что платье не одно, а по меньшей мере их десять. И все небольшие. Детские. Готовые, на его взгляд. Только сильно помятые. Что и понятно — находились в скомканном состоянии.

Он сказал: «Что ты мнешь? Говорю, не спеши. А то всю работу насмарку. Мамаша забирать придет — платить откажется». Пошутил. А Лаевская ответила: «Не волнуйся, Мирон. Я и есть мамаша. Я себе плохо не сделаю». Окончательно запихала в тюк платья, убрала под стол. Победно взглянула на Мирона.

Речь свою Файда репетировал-репетировал, но тут понял — ни слова ей сказать поперек не сможет. Спросил, как идет выполнение задания по детским домам.

Полина ответила, что еще вплотную не приступила. Надо хорошо подготовиться. Черниговскую область она себе обеспечила с помощью бумажки Мирона, но еще остальная страна не охвачена. Хоть она надеется, что закроет выполнение плана в пределах Черниговской области.

Мирон слушал Полину, и до него дошло окончательно, что никакого особого задания нет. Есть вывих Полины в сторону своих безвременно погибших девочек. И историю с детскими домами она придумала лично для Мирона для выманивания у него бланка. По правде она намерена обыскать все детские дома Советского Союза для обнаружения своих детей. И мало что детские дома. Она всю страну намерена обыскать. И связи налаживает с такой целью.

Мирон решил устроить провокацию. Спросил, может ли чем-то помочь. Кроме бланка. Потому что он считает, что задание Полине дали, а способствовать не хотят. Даже письмеца завалящего на солидном бланке не выдали. Пришлось Полине обращаться к нему. Удивительно, какая безответственность. Раздают задания — и делай как хочешь. Получается, Полина на свои заработанные средства будет ездить, а это на самом деле — командировки. Положены и командировочные, и суточные. Не говоря про то, что надо детей из детских учреждений везти к новым родителям или родителей к ним. Расходы огромные. В общем, трещал-трещал Мирон, вроде на собрании, и руками махал, и ногой топал, что пускай Полина как хочет, а необходимо ей поставить перед уполномочившими ее органами вопрос, чтоб подкрепили ее материально и специальными удостоверениями, и странно, что Полина при ее деловых качествах сразу не потребовала, а теперь вынуждена крутиться. Речь идет о детях! Мало того что к ним национальность и политику прикрутили, так еще и поручили беззащитной женщине. И под конец вырвалось у Мирона про «и ладно б только, что беззащитной, но и самой пострадавшей, потерявшей семью».