Судьба и другие аттракционы - Дмитрий Раскин

— Если только… ты слышишь, если только! — тряс его Арбов.

— Началось, — столько казенной скуки в голосе управляющего.

— Ну, надо же что-то делать, — отпустил его Арбов.

— Вы так уверены? В ситуации, когда не знаешь последствий даже самого доброго действия? А вы можете сказать, что здесь правильно, что честно, что есть добро в нашем случае?

— Вот только не надо этой казуистики. Если отец останется, никакие причинно-следственные связи не пострадают, никакой баланс бытия и небытия не покачнется, никакой временной парадокс не случится. Если будет отец… если мы с ним будем счастливы, вряд ли это принесет так уж много ущерба Мирозданию.

— Семен, вы не поняли меня. Я в самом деле не знаю, в какую сторону повернуть ручку. И даже не знаю, существует ли эта ручка вообще. Но я же говорю, с аттракционом что-то происходит. Так что, может, ручка еще и появится. Вот тогда и вернемся к разговору о Мироздании и балансе, хорошо?

Раннее утро, точно такое же, как в тот раз. Лидия просит, кого вот только: управляющего? Его деревянных лошадок? Ту безликую силу, что за ним и за всеми лошадками? Она поняла, за что ее наказали в тот раз. Они правы. Она благодарна им. Пытается быть благодарной, только силы уже на исходе.

Пусть ей дадут!

Пусть ни за что-то — она понимает прекрасно, ей не за что. Просто из милосердия? Пускай, пускай. Пускай. Но что вот только? Она не знает. Она поняла вдруг, что на самом-то деле не знает.

Она вроде страдала, но это было по большей части мелкое какое-то страдание и никогда не было у нее чистоты страдания.

Она жила, была права… права самой своей жизнью, своим усилием в пространстве жизни. Но был ли смысл в самой правоте?

Она любила. Не так уж и много, но ярко. Искренне, самозабвенно. Чего не хватило в ее любви? Неужели самой любви?

Но на самом-то деле, ей не нужны чистота, смысл, любовь, без которых она так несчастна, опустошена, неприкаянна сейчас. Вот что понял ней этот дурацкий аттракцион! Вот что прочла в ней деревянная лошадка.

Она самозванка по ведомству духа. Эта правда действительно унизительна, но должна освобождать, как и многих здесь освободила до нее… Это такое милосердие?

Но почему-то вот не освобождает.

То есть она хочет, по-прежнему хочет глубины, даже теперь, когда знает, что она будет заемной?! Она хочет, чтобы глубина стала наконец-то подлинной у нее? Вот оно что! Она просит то, чего аттракциончик, даже если бы мог, — не вправе дать… Приговорена быть равной себе самой… С этим придется жить. А куда деваться. Впереди еще целая жизнь. Да еще с учетом уровня нынешней медицины.

Вся надежда на ход, протекание, инерцию жизни, на всегдашние смыслы жизни… на ее бездарность.

Его жизнь не имеет смысла. Но то, что не сводится к смыслу… То, что было у них с Марией, не сводится. И эта его тоска не сводится — пусть он не умеет нести с достоинством, не получается у него.

Может быть, в оставшееся ему он поймет хоть что-то. В чем вот только? В чем?! В той последней и главной сути… Получается, жизнь мешала ему, затмевала, искажала эту самую суть, выдавала ее за собственную, соразмерную ей… Может быть, в самом деле хоть что-то поймет в самой невозможности сути… самой ее невозможностью.

Будет делать всё, что должен, проживёт свое, ему положенное. Смерть Марии, разве она была для чего-то нужна, может, пошла в какую-то копилку, легла на какие-то весы? Только случай. Слепой, неумолимый… Слепота сущего, жизни, бытия, вообще всего… И смерть. Столько смерти вокруг — всегдашней, такой банальной, плоской, бессмысленной смерти.

Светотени, дыхание сада, трепет листьев, голос какой-то птицы вдали — как это всё глубоко. Как взаправдашне… Мир не добирает самого себя, не достанет — опять, если б знать, до чего не дотянется никогда?

Он, Курт Ветфельд, будет жить, делать то, что имеет хоть сколько-то смысла, подобно угловатой какой-то вещи преломит сколько-то света… Научится терпеть, не придавать значения себе самому и судьбе, прорастет в пустоту, обживет ее, насколько сможет.

То есть так много намечено у него под занавес, на остаток? А сейчас он снимет трубку, позвонит на ресепшен, чтобы ему заказали билет.

Арбов, Лидия и Ветфельд снова на веранде ресторанчика с видом на Марию Магдалину.

— Я не верю ни в мистику, ни в метафизику, — говорит Лидия.

— Следовательно, мы сейчас услышим материалистическую версию того, что с нами происходит, — оповестил Арбов.

— Мы имеем дело с инопланетным разумом! — сказала Лидия.

— Мы, если все здесь присутствующие помнят, не исключали этого изначально, — ответил Арбов.

— Одно дело «не исключать», — сказала Лидия, — и совсем другое…

— Мы почти знали, на что шли, — не дал договорить ей Арбов. — И делать страшные глаза сейчас!

— Они создали все эти «аттракционы», — Лидия жестом показала, чтобы ее не перебивали, — скорее всего, чтобы в самом деле исполнять наши желания. Они, наверное, любили, жалели нас. Они хотели нам добра.

— С чего такая уверенность? — осведомился Ветфельд.

— Хотели б чего иного, — ответила Лидия, — просто начали бы исполнять желания, воплощать мечты. Но столкнувшись с нами, с сокровенными нашими помыслами, они трансформировали свои технологии в нечто гораздо более сложное, может быть, запутались сами, я не знаю, но они хотят нам добра.

— Иначе действительно, чего же проще, заселяй отель фюрерами, вождями, одержимыми, фанатиками, продажными тварями всех мастей, да и просто обиженными на жизнь, — согласился Арбов. — А у них тут жесткий фэйс-контроль.

— А зачем он вообще нужен, если их… э… система чудес всё равно не собирается никого делать властелином мира или же назначать деканом, — Ветфельд спросил и вдруг как-то напрягся после этого своего вопроса.

— Чтобы все эти гитлеры-сталины не расшиблись на карусельке — успокоила его Лидия. — Чтобы деревянные лошадки не покусали их за задницы. Они же хотят добра всем.

— То есть получается, наш управляющий не человек вовсе? — пробормотал Ветфельд.

— А с виду так прилично выглядел, — съязвил Арбов. — Человек, человек, Homo sapiens. Он говорит правду насчет того, что не знает устройства и не может вмешиваться. Поставить человека на контроль и продажу билетов и полная гарантия, что никто ничего не подкрутит в машине, исходя из своих представлений о добре, возмездии или же справедливости. Я бы на их месте тоже так сделал.

— Управляющий служит идее? — начал Ветфельд. — Но они могли наградить его бессмертием, скажем, неестественным долголетием. Отель существует с 1801-го и если он здесь с основания…