Девственницы Вивальди - Барбара Квик

Он явно сердился.

— Ведь и до тебя уже дошли слухи!

Я кивнула.

— Но ты же видела мою Анну…

Чего он добивается от меня? Меня передернуло от слов «моя Анна».

— Ты ведь не веришь им, правда? Анна Мария, прошу тебя, скажи, что ты никогда не допускала такой мысли! Ведь это же мерзость!

— Простите, синьор, не хочу быть циничной, но меня теперь трудно удивить тем, что священники нарушают обет целомудрия.

— Да, я нарушил, но всего единожды, и то более двух десятков лет назад. Могу я попросить еще вина?

— Пожалуй, мне и самой не помешает налить чуток. Я теперь не знаю, что и думать.

Вивальди взял полный стакан и снова осушил его одним махом.

— А я не знаю, как мне сказать еще яснее. Ну хорошо: Анна Джиро — моя дочь.

Ох уж эти попы! Вот уж не думал Господь, что его священники будут такими лицемерами!

— Я узнал о ее существовании всего около десяти лет назад. С тех пор я пытаюсь как-то возместить… но пересуды нас не оставляют. Сколько же в них злонамеренности!

Я немедленно вспомнила своего отца и его плодородные похождения.

— А она знает?

Вивальди покачал головой:

— Как я могу ей признаться? Что почувствует она, когда узнает, что я — не только ее учитель и покровитель, но еще и отец! Я, рукоположенный священник!

— Я, признаться, думала о вас неверно.

— Как и все остальные.

Мы некоторое время молчали, глядя друг на друга. Потом Вивальди отвел глаза и сбивчиво продолжил:

— Неужели меня запомнят только как развратника — меня, который все эти годы жил совершенным аскетом среди целого скопища дев? Ты же знаешь, Анна Мария, что я за человек: я жил ради музыки, я честно служил Господу и Республике. Если судить по справедливости, неужели музыкальные заслуги всей моей жизни не перевесят единственную неблагоразумную ночь в Мантуе?

— Не знаю, маэстро. Но я уверена, что вашу музыку не забудут никогда.

Его глаза вновь наполнились слезами.

— Я хотел, чтобы кто-нибудь еще знал правду — на случай, если со мной что-то случится. Но я не желал бы до срока сообщать об этом Анне: сначала она должна обрести самостоятельность, твердо встать на ноги. Пусть позже, но она поймет, что я бы всем поступился — славой, богатством, добрым именем — ради одной только любви к ней.

Я посоветовала маэстро — и даже настаивала, — чтобы он немедленно рассказал ей обо всем: я в жизни немало настрадалась из-за того, что от меня долго скрывали истину. На мои уговоры Вивальди лишь качал головой и теребил выцветшие, желтоватые с проседью вихры:

— Она меня возненавидит. Сейчас Анна души во мне не чает, и я могу оставаться рядом с ней… Боже, моя любовь к ней лишает меня всякой надежды на спасение! Разве могу я раскаиваться, что произвел ее на свет?!

Маэстро правильно поступил, что пришел именно ко мне за советом, хотя он им и пренебрег.

Так или иначе, я клятвенно заверила Вивальди, что не выдам его секрет никому, кроме самой Анны, и то только после его смерти — если он покинет этот мир раньше меня.

Мой бедный маэстро! Придется мне сдержать данное ему слово, и все-таки это будет слишком мало по сравнению с тем, что он сделал в жизни для меня.

Я наконец-то уразумела и то, сколь непростой бывает истина и каково это, жить с неразглашаемой до поры тайной, хранимой в глубинах сердца и ожидающей только верного момента, когда ее можно будет раскрыть.

Влияние Ла Бефаны в приюте очень долго оставалось в силе, поэтому, хоть я преподаю здесь уже многие годы, меня только в этом августе избрали маэстрой — и тем же голосованием возвели в статус Maèstra di coro. Мне бы никогда этого не дождаться, если бы маэстра Менегина сохраняла свой авторитет и поныне.

Меня ни разу так и не назначили scrivana — да я бы и сама не согласилась на эту должность: если бы только мне доверили libri dela scaffetta, любой найденыш Пьеты смог бы без труда в них заглянуть.

Но есть иная книга тайн, коей я являюсь и хранительницей, и автором. Вот уже много лет я прячу ее под замком в ящике стола в своей комнате. Вначале она была девственно чиста — нетронутые веленевые страницы в тисненной золотом кожаной обложке. Это подарок бабушки, она вручила мне две такие. Обе теперь почти полностью исписаны; разве что нынешнюю я заполняю куда быстрее, особенно в последние несколько недель, со дня моего повышения в должности.

В первой же записи накапливались медленно, начиная с моего давнего восстановления в coro. Это тоже своего рода Золотая книга Венеции — только в ней содержатся не фамилии благородных родов, а некие весьма неблагородные деяния. Как только эта особа позволяла себе дурно обращаться с воспитанницами, они тут же шли ко мне, а я скрупулезно все записывала вот на эти страницы. Едва была заполнена последняя, как я поняла, что время настало. Я передала книжку Марьетте, та отдала ее моему деду, а он, в свою очередь, огласил сведения из нее на заседании правления.

Истинный учитель всегда понимает разницу между счастьем и горем. Истинный учитель умеет разглядеть в глазах подопечного скрытый свет, даже если проблеск его так мал, что скрыт и от самого ученика, и от прочих людей.

Но дурной наставник — тот, кто получает удовольствие, причиняя боль другим, кто радуется чужому страданию только потому, что некогда сам перестрадал, — такой заслуживает наказания, и не только в ином мире, но и в этом.

Елена уже сунула личико в дверь. Я отрываю взгляд от своих записок, и глаза вначале меня подводят: мне кажется, что я вижу Джульетту. Улыбки у них похожи — к тому же Елене сейчас столько лет, сколько было моей подруге при нашей последней встрече.

— Ziétta! — заявляет она. — Я пришла на урок. Вы при этом освещении такая хорошенькая!

Мы вместе смотрим в окно, выходящее на Большой канал; предзакатный золотой свет льется сквозь стекло, словно благословение Божье.

Я забочусь о Елене с трехлетнего возраста и не могла бы любить ее больше, даже будь она моей родной дочерью. Она — трудолюбивая пчелка и весьма одаренная скрипачка. Я пока не могу сказать с уверенностью, найдет ли Елена возможность продолжать занятия музыкой, когда покинет приют: ее родители давным-давно запланировали ее замужество. Не сомневаюсь, что они, как и я, смогут гордиться ею.

Я улыбаюсь и прошу свою подопечную:

— Дай мне еще пять минуток, figlia mia. Я хочу закончить.

Чтобы дописать последние слова, я зажигаю лампу — она нужна и для предстоящего урока. Заполнена последняя страница в этой книге, и я думаю, что сказала все, что хотела. Пресвятая Матерь Божья, молю тебя, охрани эти записи от пожара, наводнения и тления. Здесь целая история жизни; я писала ее о себе, но получилась она о нас с Вивальди. Теперь только время властно решить, когда ей должно увидеть свет.