Я иду тебя искать - Ольга Шумяцкая

Николаша появился в их квартире, когда уже и поклонники почти перевелись, и яичные Клавдины кудряшки распрямились, и крахмальные простыни обмякли и посерели. Николашу нанял щербатый Витька для перевозки нового шифоньера. Николаша ввалился в их темный коридор красный, потный, с шальным блудливым взглядом. Растопырив руки так, будто хотел ухватить все на своем пути — ухватить, уцепить, умять, утащить, — он волок новый Витькин шкаф. Остановился, вытер локтем пот, блеснул глазом, и все вдруг завертелось в бешеной кабацкой кадрили. Через полчаса Клавдия обнаружила себя на кухне, за длинным столом, во главе которого Николаша, шумно всхлипывая, чмокая, матерясь и сморкаясь, травил свои байки.

— На чужой каравай рта не раззевай! — Он опрокинул рюмашку, крякнул, хлопнул, почавкал тети Маниным холодцом и, громко рассмеявшись собственной шутке, крепко ухватил Клавдию за плечо. В комнате, расставляя ширму перед Костиным диваном, он погрозил ему пальцем, икнул и гоготнул: — Каждый сверчок знай свой шесток!

В квартире Николаша прижился сразу. Вместе с ним там поселился дух базарной безудержной разнузданности. Николаша все мог. Николаша все умел. Николаше все было море по колено. С Николашей было весело. И дефицитную сырокопченую колбасу он приносил домой палками. И дефицитные покрышки от новой, только что выпущенной «Победы» лежали в их коридоре горкой резиновых бубликов. И за общим кухонным столом собирались теперь чуть не каждый вечер. И щербатый Витька, глядя щенячьими глазами, бросался стягивать с Николаши сапоги, как только тот вваливался в дверь. А Клавдия варила щи из нежнейшей шелковой телятины, и костяной ее корсет, казалось, немножко помягчел.

— Ты, Клавдия, когда плату за свет считаешь, ты на семьи-то не раскладывай, — учил ее Николаша. — Ты на людей раскладывай. Вот нас двое всего, а у Витьки пять голов. У них больше нагорает.

— Так нас не двое, трое, — возражала Клавдия.

— Да ты его не считай! — Николаша махал рукой в сторону Костиного дивана. — Что его считать! Ему свет не нужен. И вот еще что. — Николаша доставал из кармана проржавевший безмен. — На складе взял. Ты на рынок его бери, а то они тебе там намеряют, потом концы с концами не сведешь. Пушинка к пушинке, а выйдет перинка!

Николаша выпивал первую после работы рюмку, вскидывался коротким гоготом, тяжело приваливался к Клавдиному плечу. Чудилось, что больше не случится с ними ничего плохого. А то, что есть… Ну, есть и есть. Могло ведь и этого не быть. Не всем же вальсы-бостоны танцевать, фокстроты отплясывать. Бывает, и без музыки люди живут. Тоже неплохо.

— Ты, Клавдия, вот что… Ты того… Решай давай, — бормотал Николаша что-то невнятно, так не похоже на себя, что Клавдия испугалась.

— Что, Николаша? Что решать?

— Ну, насчет нас. Пожениться бы нам надо.

— Да как же… да ведь… — Клавдия беспомощно оглянулась, глазами показала на Костину ширму.

— Вот я и говорю — решай.

Вечером Клавдия сама завела с ним разговор.

— Мне, Николаша, что, с Костей разводиться?

Николаша замялся, заерзал на стуле, затянулся «беломориной».

— Разводиться… Ну разводись. А жить мы где будем? Ты не подумай, я на твою жилплощадь не претендую. А ребеночек появится, что тогда? У меня, сама знаешь, мать с батей и сестра с пацаном на десяти метрах.

— Так что же делать, Николаша?

— Думай, Клавдия, думай.

— Я думаю. Может, его в интернат определить? Для инвалидов?

— Интернат! Интернат пять лет надо ждать! А потом, в интернат просто так не берут. За интернат площадь надо сдавать. А откуда она у тебя, площадь? Ты, Клавдия, пойми, он же не человек теперь, ему все равно. А нам жить. Детишек нам надо. И вообще, чтоб все как у людей.

В тот день Клавдия на работу не пошла — договорилась с начальницей, чтобы та поставила ее в ночную. Поднялась поздно, когда квартира отсуетилась, опустела, затихла. Вышла на кухню, зажгла конфорки на всех трех плитах, поставила на огонь эмалированное ведро с водой. Когда вода нагрелась, вылила ее в большую цинковую лохань. Подхватив Костю под мышки, потащила его на кухню. Костины ноги, волочась сзади как два аптечных ватных валика, задевали сваленные в коридоре тазы, велосипеды, не успевшие сгореть в буржуйках колченогие стулья. Клавдия опустила Костю в лохань и начала намыливать. Мыла долго, остервенело терла мочалкой, поливала горячей водой из ковшика. Притащив обратно в комнату, уложила на диван, но одеялом укрывать на стала. Подошла к окну, открыла настежь — в февральскую метель. Ветер, залетев в комнату, прошелся по некрашеным половицам, сдунул со стола хлебные крошки, забрался под кружевную салфетку на комоде, закрутил в трубочку край простыни. Клавдия постояла у окна, развернулась и ушла на кухню.

Через неделю Костя умер от воспаления легких. А еще через месяц Клавдия с Николаем сыграли свадьбу. Николай крякал, хлопал, шутил.

— Мотоват, да не женат, одному себе внаклад! — кричал он, вывертывая коленца резвыми хромовыми сапогами. — Хороша парочка, как баран да ярочка! — зычно выкликал, хозяйским жестом хватая Клавдию и притягивая к себе.

Клавдия смотрела, улыбаясь, как он раскидывает в бешеной пляске руки и ноги, как смачно откусывает от румяного ломтя сала, и ей казалось, что в вязанке лет она отыскала ту, прежнюю Клавдию довоенной выработки.

На третий день после свадьбы она поднялась вместе с утренними мартовскими сумерками, сложила в черную клеенчатую сумку четвертинку, полбуханки ржаного хлеба, пару соленых огурцов и несколько крутых яиц.

— Ты куда? — тяжело повернулся в постели Николай.

— На кладбище. У Кости сороковины сегодня.

— А… Ну давай. Приходи скорей.

Клавдия надвинула на глаза черный вдовий платок, сунула ноги в старые валенки, наглухо застегнула кургузое драповое пальтецо. Вышла на улицу, зашагала по последней весенней поземке. На кладбище она долго сидела у могилы, разложив на земле хлеб, яйца и огурцы, глядя на нетронутую бутылку водки. Потом легко поднялась и пошла, не оглядываясь, к воротам. Она шла, низко опустив голову, загребая валенками раскисшие комья снега, мимо высотных домов и гранитных набережных, мимо дощатых бараков и чугунных монументов, мимо похожих на пирожное «безе» кремовых особняков и заводских проходных, из-за которых несся въедливый запах горячей стальной стружки. Шла бульварами и площадями, колченогими переулками и стремительными, как корабельные сосны, проспектами, шла дачными просеками, и деревенскими улицами тоже шла. Шла день и шла ночь. Шла, пока не растворилась навсегда в негашеной извести тумана.

А солнечные зайцы все прыгали и прыгали. Один забрался Ей в нос и долго там возился, устраиваясь поудобнее. Она чихнула, дернула головой, и солнечный заяц переместился на щеку. Крыша соседнего дома горела так, будто на нее налили подсолнечное масло и поставили на открытый огонь. Она высунулась из окна и попыталась вдохнуть раскаленный воздух. Двор со всеми своими песочницами, скамеечками, чахлыми кустиками и красным жестяным грибом, нафаршированным белыми горошинами, валялся внизу, как детский рисунок, выброшенный с верхнего этажа. Мир вдруг крутанулся, встал на дыбы и развалился на части. «Калейдоскоп», — подумала Она. Такой калейдоскоп в виде картонной подзорной трубы Она недавно купила Ваське-маленькому. Тот целыми днями вертел его в руках и пялился на цветные осколки, думая, что в конце концов досмотрится до какой-нибудь здравомыслящей картинки. Она-то считала эту игрушку совершенно бессмысленной. Никакой внятной здравомыслящей картинки калейдоскоп показывать не собирался. В общем, сплошной обман, как ни крути. Но Васька-маленький очень ныл, и Васька-большой тоже смотрел жалобными детскими глазами.