Тайный год - Михаил Гиголашвили

Загорелись глаза, как всегда при слове «подарок» (о них с детства мечтал, но бояре говорили: «Всё – твоё!» – и ничего не давали: раз всё твоё – чего дарить?):

– Ну-ка, что привёз? Урды не хочешь? – принял от Прошки кубок, заставив того сперва отпить, но Шиш отказался:

– Нет, я такое не пью. А ежели с дороги кумышкой или сивогаром угостишь – не откажусь. Вот! Видал такое чудо?

И Шиш вытянул из расшитой кисы золотой кругляш на цепи.

Взял, повертел:

– Что это? Для монеты пузоват… Вроде как саженье. Или как? – Хотел надеть цепь через голову, но Шиш остановил:

– Стой! Какое там! Крышку открой!

– Какую крышку? Где? – Оборачивал кругляш со всех сторон, но ничего не находил, хотя на ощупь можно было понять, что это не цельное золото, а что-то полое, дутое.

А Шиш улыбался, большими рывками выхлёбывая вино из ковша и выжидая, докумекает ли царь. Нет, не докумекал. Тогда Шиш взял подарок, незаметно что-то ткнул – и отворилось! Музычка дивная торкнулась в уши! И по кругу чёрная цифирь обозначилась! И стрелки усатые!

– Это часовьё, государь! Для корманца тебе! Вот тут пипку нажать – и готово!

Часовьё? Для корманца? Слышал о таком, да не верил – ведь часы могут быть только на башнях! На Распятской колокольне раньше были древние часы, два раза били – к утру и к ночи, потом Шлосер новые поставил – те каждый час звонят. Но чтоб в корманце носить!

Осматривал их так и эдак, открывал и закрывал. И радовался по-детски:

– Это как у нас на башне, только махонькие!

А про себя печалился по-взрослому: «Почему у нас такого нет? Всё только скобы да подковы, да топоры с гвоздями, да пенька с рыбой, а на что-нибудь путное, трудное, нужное – нет, мозговых силёнок не хватает!» – сам от себя лицемерно прячась, ведь это он – повелитель, в его власти развернуть народ от войн и захватов к торговле и умным делам!

– Да, государь! Только часы с башни в мошну не сунешь, а эти за милую душу! – ответил Шиш и, упёршись взглядом в Прошку, глазевшего на подарок, попросив добавки вина, пояснил: – Там такие у панов и князей появились, теперь и у тебя будут!

Восхищённо гладил часы:

– Где ж такое чудо делают? В германских землях? Ну да, где же ещё… И гладенькие какие! И нежные, словно с пушком! И брызг знатнейший! Ещё бы, чистое золото, чай! Ну, и тебе, вертопраху, награда, что не забываешь, радуешь. – Не выпуская часов, вытащил из ларца золотой цехин и подкинул ногтем его в воздух. – Держи! Баш на баш!

Шиш, дёрнувшись и метко клацнув по-собачьи, поймал ртом монету и сделал вид, что сжевал. И по животу не забыл погладить – вкусно, мол, ещё хочу…

Прикладывая к груди часы (тут ли их носить? или тут? или так?), разглядывая чёрные цифры по кругу и две пузатые стрелки, с усмешкой спросил:

– Спёр, небось, свистун? Стыбзил? На ворский промысел пошёл? Что?

– Выиграл в карты у жирного ляха… Бобыня отдавать не хотел, но пришлось!

Кивнул:

– Своё выигранное ещё взять нужно! Выиграть – легко, а вот получить выигрыш – куда труднее! Не до смерти его уделал?

– Нет, перелобанил разок-другой. Хватило. Но это ещё не всё. Ещё есть! Счас будет квас!

– Ну, показывай, – разрешил, повесив часы на шею и дав Прошке натянуть на себя рясу, а на ноги – толстые тёплые онучи.

Шиш вытащил затейливую бутылочку разноцветного стекла:

– Это, государь, называется «териак» – от всех ядов сподручно!

– Брехун ты! Так уж и от всех? Гадость, небось? – ответил, вспоминая, что подобное слово слышал от Фёдора Нагого, коему эту волшебную мазь подарил его закадычник, Джеромка Горсей, управленец аглицкой компанией в Москве; но та баночка так странно зловонила, что дал совет Нагому выбросить протухшее зелье в отхожее место.

Шиш открыл крышку – и благоухание поплыло по келье! В наклейке на бутылочке по-польски было написано, из чего сия мазь сбита: “Angelic korzeń, waleriana, cynamon, kardamon, opium, mirra, siarczek żelaza, miód, pieprz, akacja, róża, irys, dziurawiec, koper włoski, anyż, a suszone i mielone na proszek i mięsa węża i bobra”.

Стал читать по слогам, ругая поляков, которые не только веру, но и язык свой славянский предали и продали, заменив его на глупую латиницу:

– Какой-то ангельский корень, валериана… кардамон, опиум, мирра… Каково вместе – опиум и мирра? Одно – дьяволово, а другое – Богово! А что, может, даже и лучше помогает, ежели вместе? Далее… Мёд, акация, роза… Потому так благоухает! Ирис… Какой-то копер влоски… Анис… Чего только нет! Ты где её тыранул? Купил у аптекаря? Не верю! Ты – да купил? Попробовать, что ли, на ком-нибудь? Шлосеру вот дам – авось нога вырастет…

Хотел рассказать Шишу о плите и Шлосере, но тот, крикнув: «Бог Троицу любит! Счас будет квас!» – выбежал за следующим подарком, внёс дырчатый короб.

– Это ещё зачем? Не мёртвое ли?

– Какое там! Живое! Чудо великое! – Шиш, открыв крючочки и скинув крышку, вытащил за уши увесистого снежно-белого красноглазого кроля. – Вот!

– Чего «вот»? Кроля привёз? На кой он мне? Своих полно в крольчатнике!

– А ты на его спину погляди! – крутанул Шиш покорно висевшего зверька.

На спине у кроля что-то торчит. То ли уши, то ли крылья… Что за новость?

Тронул их с опаской длинным мизинным ногтем:

– Это как? Что?

– Это, вишь, белый ангелок! Крылатый кроль!

И Шиш, опустив кроля на пол и присев на корточки, расправил у него крылышки – и они оказались большими и перепонистыми, как у кожана[110]! Отпустил – они сложились вместе, наподобие кроличьих ушей. Вздрогнули и затихли.

– Чудо! – удивился, трогая упругие отростки.

Кроль доверчиво ткнулся ему в руку, отчего вдруг перехватило дыхание и захотелось плакать – у него в детстве тоже был такой любимец, да бояре прибили!

Поднял зверька на постели, начал гладить тихое безропотное пушистое тельце. Кроль нагревался, нутро его стало урчать, как у кошки, отчего сделалось мягко и гладко на душе. И не хотелось отпускать от себя этот горячий ком – хоть кроль и был с большого кота, но весом не отягощал, даже казался невесомым.

– Откуда он? Как имя ему?

Шиш, играясь монетой, сказал:

– Мы в Польше стояли, а дети по подворью таскали, я отнял – они бы его замучили! А зверёк ведь не простой – с крыльями! Они его Круль называли.

Погладил горячее тельце, задирая зверьку морду и заглядывая в безмятежные розовые глаза:

– У меня тоже был косой, Антошка звали, потом старший Шуйский, царство ему сатанинское, как-то пьян явился, на нём оступился, на него же озлился, за задние лапы схватил да об стену башкой и треснул! А когда я плач поднял, стал кричать, что всё равно надо было кроля убрать – он-де в палатах гадит. А твоё какое дело – даже если и гадит, то в каких палатах? В моих! Нет, убили, отымщики адовы… Этот пусть будет Кругляш, раз с круглыми часами пришёл. Кругляшок! Кругляшонок! Ну, сиди там! – Спустил кроля на пол – тот был тих и безмятежен, только носом поводил и вперёд смотрел, о чём-то своём думая. – Прошка! Принести ему капустки и морквы! Спаси Бог за ангела! – А сам обнял Шиша, по привычке пробежавшись быстрой рукой по литой спине (нет ли тайного ножа, ничего ли не припрятано?). – Чем ещё порадуешь?