Зло - Эдуард Хруцкий

Но в полумраке комнаты продолжали жить его боль и обида, ее не расколоть небесным электричеством, не сдуть ветром, не смыть дождем. Откуда-то из глубины улиц, мрачной тяжести арок, из темноты проходных дворов ветер и дождь словно кинули в окно три главные фразы:

Не верь!

Не бойся!

Не проси!

Они вызвали в Ельцове забытое горькое чувство обиды и ненависти.

Он ненавидел тех, кто начиная со школы, с первого пионерского сбора, вбивал ему в голову формулу всеобщей справедливости и счастья. Презирал себя, волновавшегося перед дверями всевозможных парткомиссий в ожидании собеседования.

В нем говорила не обида за то, что в один день он лишился всего. Почему-то с прошлым он расстался спокойно. Он, здоровый, молодой мужчина, не боящийся никакой работы, вполне еще сможет устроить свою судьбу. Но огромный разветвленный аппарат всегда будет довлеть над ним, и он уже на всю оставшуюся жизнь станет зависеть от его инструкторов, ответорганизаторов, завсекторов, парторгов и секретарей. Даже когда он снимет эту треклятую судимость, ему все равно не удастся спокойно работать в любой редакции, куда бы он ни попал.

Из колонии он написал письма и жалобы в Генпрокуратуру, председателю Верховного суда, в ЦК КПСС. Ответы приходили короткие и однозначные.

«Не видим оснований…»

Пахан зоны Петро вечером, после отбоя, позвал Ельцова в каптерку, разлил по кружкам водку из грелки, открыл банку мясного фарша и сказал:

— Боксер, ты бродяга правильный. Не проси этих сук о милости. Ты же не за хулиганку паришься, а совсем за другое срок мотаешь.

— За что, Петро, скажи мне?

— Прошел слушок через этапы, что с тебя получили за всю масть, когда ты в ереванское дело полез.

— Погоди, Петро! — Ельцов выпил отдающую резиной водку, закусил куском консервированного мяса, — я же тот банк не брал, на стреме не стоял, подвод не давал.

— Ты, братан, все прошлым живешь. Все еще думаешь, что ты партиец, журналист. Забудь об этом, Боксер, новая дорога перед тобой легла. Новая жизнь. Настоящего мужика. Кем ты станешь, не знаю, но я год за тобой смотрю. Ты, сам того не чувствуя, по блатному закону живешь. Вот и живи по нему дальше. Ты теперь такой же, как мы. Захочешь на дело пойти, тебя люди возьмут, не захочешь — все равно уважать станут. Помни, корешок мой дорогой, я это говорю, потому что душой к тебе двинулся, жить теперь ты будешь по-другому. А если сумеешь получить с тех, кто тебя в крытку устроил, люди тебе помогут.

Вспомнил этот разговор Юра Боксер ночью. В грозу, в гул дождя за окном. И словно Петро увидел, сидящего в углу комнаты. Руки его сильные, глаза прищуренные, чуть хрипловатый голос.

Четыре месяца он был на свободе. Четыре месяца тщетно пытался вписаться в старую жизнь. Четыре месяца жила в нем надежда, что вдруг случится чудо и кто-то, неизвестно кто, вдруг заинтересуется его судьбой и прошлое вернется.

Но теперь он думал о том, нужно ли ему это прошлое.

Он вспомнил свою случайную встречу с главным редактором у перехода на Пушкинской площади. Тон его назидательный вспомнил. Таким тоном обычно говорят с проворовавшимся бухгалтером, с людьми, совершившими грязный поступок. Но ведь этот человек без шеи, с депутатским значком на лацкане пиджака точно знал, что ничего плохого Ельцов не сделал. Но, увольняя его из газеты, именно он изрек глубокомысленно:

— Ты, Ельцов, на партию замахнулся, одумайся, пока не поздно.

А чем была партия для Юрия Ельцова? Авангардом советского общества? Нет. Заветный билет помог ему занять хороший пост. Кремлевское лечебное питание получить. Особое медобслуживание. Он дремал на заднем ряду во время сходняка редакционных коммунистов, а за это поел дефицитного карбонада.

Вот так-то и жилось ему последние годы. Красивая жена, хорошая квартира в самом центре, тесть — первый замминистра. И компания подобралась соответственная. Легкая, модная, денежная. Отдыхать с женой они ездили обычно в Болгарию. Но не на затоптанные тысячами туристов Золотые Пески, а в фешенебельную Албену. Тесть звонил торгпреду, и тот устраивал путевки. А сколько народу бывало в их доме! Не перечесть. Лена любила принимать гостей. Она звонила родителям, приезжала домработница, великая кулинарка, и стол был накрыт так, что об их приемах по Москве слава ходила. И люди все приходили с именам, со связями, влиятельные.

Перед Ельцовым открывались перспективы. Шел разговор о его переходе в заместители главного редактора журнала «Огонек» или корреспондентом газеты по Скандинавии. Накатанная жизнь преуспевающего человека. Он стал своим в компании детей секретарей ЦК и членов Политбюро. Богатых бездельников, ездивших отдыхать на Лазурный Берег во Францию и на сафари в Африку. Белой вороной в этой компании был Игорь Анохин, работавший спецкором в журнале «Человек и закон». Но Игорь бывал на вечеринках редко. Предпочитал собирать друзей у себя в Столешниковом. Он дружил с муровскими операми, артистами, киношниками. Сам написал сценарий боевика. Имя себе сделал на телевизионном многосерийном фильме. Однажды, в какой-то престижной компании, на дне рождения всех представляли папе новорожденной, называя фамилии гостей:

— Это сын Мазурова, — знакомила с папой, секретарем ЦК, имениница.

— А это зять и дочь Бодюла.

— Сын Громыко.

Игорь, усмехнувшись, протянул руку хозяину и сказал:

— Игорь, сын Павлика Морозова.

Номенклатурный папа попервоначалу не врубился и посмотрел с одобрением на сына героя-пионера. Дошло до него минут через пять, и он весело рассмеялся. Мол, смотрите, какой остроумный паренек к нам зашел. Но чувство легкой неприязни все равно осталось. А когда Игорь ушел, Юре пришлось до хрипоты защищать его. Сановный папа даже усмотрел в этом элементы диссидентства и неуважения к героической истории страны.

Почему-то Ельцов вспомнил этот день рождения именно сегодня ночью, под грохочущий за окном дождь. Ему тоже нравилось ездить в такие дома, где люди говорили о том, что происходит в стране, странными намеками и недомолвками, понятными только посвященным. Он был таким посвященным и, конечно, информированным, поэтому его всегда выслушивали с должным вниманием.

Но все-таки вырос он во дворе на Грузинском Валу. Жил по строгому дворовому кодексу, с тринадцати лет пошел в «Крылья Советов» в детскую школу бокса и принял правила спортивной компании, потом жесткие армейские взаимоотношения.

Все эти, навек оставшиеся в душе, правила жизни не давали ему полностью стать своим в номенклатурной компании. Там прощалась, если было нужно, подлость, мило улыбались, но ждали своего часа, чтобы нанести удар в спину. Рассчитывались с недругами жестко. Иногда пострадавший так и не мог понять, откуда пришла беда, и бежал за советом к человеку, опрокинувшему его. Поэтому в избранной компании весьма ценились информированные люди: аппаратчики ЦК КПСС и офицеры КГБ. Те, кто мог сказать, откуда был нанесен внезапный удар.