На линии огня - Артуро Перес-Реверте

– Вот так раз, какая неожиданная встреча!

Эти слова, заметив связисток, произнес капитан Баскуньяна. Командир 4-го батальона сидит под брезентовым навесом – клетчатая рубашка расстегнута на груди, лицо намылено – и бреется перед осколком зеркала. У капитана тоже усталый вид, на левом предплечье – грязная повязка.

– До чего ж хорош! – шепчет Висента.

– Тсс.

Баскуньяна вытирает какой-то тряпкой остатки мыльной пены, застегивает рубашку, надевает набекрень пилотку.

– Мы восстановили связь, – докладывает Пато.

– Чудесно. В чем было дело?

– Осколками бомбы посекло провод.

– Ясно. Сейчас проверим.

Он показывает на костер, вокруг которого сидят несколько человек:

– У нас есть что-то вроде кофе… – Тонкие голливудские усики топорщатся от приветливой улыбки. – Не желаете?

– Спасибо, с удовольствием.

Капитан поднимается, идет к костру и возвращается с двумя жестяными кружками. Пато пьет маленькими глотками – кофе только что сварен и очень горяч. Это не лучший в мире кофе, да и вообще не вполне кофе – смесь цикория с пережаренным, мелко смолотым турецким горохом. Однако по вкусу немного напоминает настоящий – и на том спасибо.

Баскуньяна так внимательно рассматривает Пато, что ей становится неловко. Ее смущает этот взгляд.

– Пошли проверим, – говорит она.

Телефон – русская «Красная заря» – стоит под навесом, на патронном ящике с польской маркировкой. Баскуньяна открывает крышку бакелитового футляра, снимает трубку и крутит ручку магнето. Когда штаб бригады отзывается, капитан произносит несколько слов, слушает, хмуря лоб. Он не очень доволен результатом.

– Когда говорю, трещит в трубке, словно жарят чего-то.

– Дай-ка, товарищ.

Пато слушает внимательно. Потом проверяет клеммы и гнезда.

– Дело в микрофоне. В этой модели мембрана угольная и часто выходит из строя.

С этими словами она отвинчивает нижнюю часть трубки и заменяет капсулу на другую, алюминиевую, протянутую ей Валенсианкой.

– Сейчас наладится. Этот получше будет… Германский. Видишь, вон орел со свастикой, все как положено…

– Не дай бог, товарищ, комиссар услышит, – замечает Баскуньяна. – Ему не понравилось бы, что немецкая техника лучше советской.

Валенсианка улыбается, но Пато будто не слышит шутку. Она сосредоточена на своем: ставит на место капсулу, пробует связь и передает трубку Баскуньяне.

– Идеально, – говорит он.

– Я все равно разберу аппарат целиком. Мало ли что там…

– Да оставь, – останавливает ее Валенсианка. – Я сделаю.

И, доставая из ранца отвертку и вольтметр, посылает подруге заговорщицкий взгляд: мол, времени не теряй, лови момент. Пато на миг укоризненно сдвигает брови.

Капитан тем временем достает мятую пачку странных русских сигарет – у них длиннющий мундштук, а табака всего чуть-чуть.

– Курите, товарищи? Других нет, но эти большевистские – вполне ничего.

Валенсианка, занятая разборкой аппарата, качает головой. Пато берет одну. Держит двумя пальцами картонный мундштук, и, когда капитан дает ей прикурить, их руки соприкасаются. Они отходят на несколько шагов от пещеры. Тени сосен съежились под отвесными лучами солнца. Слева высится скалистый бурый склон. И вереница солдат совершает изнурительный подъем, таща пулемет, мешки с песком, ящики с боеприпасами. Люди Баскуньяны укрепляют гребень высоты.

– Что это у тебя с рукой, товарищ капитан?

– Пустяки.

По краю оврага они направляются в сторону грунтовой дороги и моста. По нему идет длинная цепочка солдат с винтовками, скатанными одеялами и ранцами. Пато, слышавшая телефонные разговоры в штабе бригады, знает, кто это и куда они идут, – батальон береговой охраны выдвигается к шоссе на Файон.

– Ну, как тебе все это? – осведомляется капитан.

Пато отвечает не сразу.

– Поначалу потрясающе, – поколебавшись, говорит она. – Сейчас – жутко. Ничего похожего на то, как это представлялось издали.

Она с удовольствием затягивается духовитым дымом крепкого советского табака.

– Я понимаю, что по обе стороны линии фронта существуют два мира, и, думаю, у фашистов то же самое, что и у нас: есть те, кто дерется на передовой, и те, кто сидит в тылу.

– И?

– Я предпочитаю быть в этом мире.

– Почему?

– Скорей всего, за компанию, но…

Осекшись, она подыскивает слова.

– Так честней. Когда солдата спрашивают, что для него значит Россия, а он отвечает: «Работа и хлеб», тогда это понимаешь.

– Ну это не столько честность, сколько простодушие.

– Я, наверно, плохо объяснила… Дело в том, что меня трогает такая вот простота идеологии, даже у тех, кто совсем не прост. Здесь люди не тратят времени на дискуссии в кафе, не строят теории, как в тылу.

– Это потому, что кафе нет. А для большинства вся идеология сводится к тому, чтобы выжить.

Пато, снова затянувшись, медленно выпускает дым.

– Меня больше всего удивляет, как все, все – студенты, крестьяне, рабочие, чиновники, канцеляристы – приноравливаются к этому ужасу. Как в конце концов считают его естественным.

Она смолкает, раздумывая, уместно ли тут слово «естественный». И кивает, принимая его:

– Все это – убитых, раненых, грязь.

Баскуньяна, который внимательно слушал ее, со смешком говорит сквозь зубы:

– Знаешь, есть такая итальянская поговорка: «Война – это прекрасно, но неудобно».

– Да нет тут ничего прекрасного, – яростно мотает головой Пато. – Даже в героизме его нет.

– А раньше было?

– Да, пусть и немного… Я потому и вступила в партию.

– Боюсь, от кино и фотографий в иллюстрированных журналах много вреда.

– Может быть.

Баскуньяна машинально прикасается к забинтованной руке.

– Героизма не существует, товарищ Патрисия. Один и тот же человек может драться как лев, а через полчаса удирать как заяц. Героев нет. Есть обстоятельства.

– Однако ведь ты сумел взять эту высоту. Ты и твои люди.

– А знаешь, какой ценой? Из четырехсот четырнадцати бойцов, с которыми я переправился через Эбро, сто тридцать убито и ранено. И будут еще потери – когда франкисты начнут контратаку, а начнут они непременно, и вот по этому телефону – зря, что ли, ты его починила? – мне будут твердить: «Держись! Держи позицию любой ценой!»

Они остановились возле моста, по которому продолжают идти солдаты. Через миг слышится рев моторов, и, скрежеща гусеницами, въезжает десятитонная стальная махина Т-26: в открытом люке его башни стоит офицер в очках-консервах и без френча. Солдаты расступаются, пропуская этот танк, а следом – еще два. Три бронированных чудовища удаляются, хрустя щебенкой, оставляя за собой облако бензиновой гари.