Божий мир - Александр Донских

– Жизнь, парень, не кончается, – преодолевая вдруг явившуюся робость, сказал капитан Пономарёв. – Ты неплохую выбрал в жизни дорогу, но… но… терпи, солдат. Терпи.

Что ещё сказать? Надо ли?

Михаил не открыл глаза, и капитан Пономарёв не понял, услышал ли беглец обращённые к нему слова.

«Вернусь?..»

Как временами хочется что-то изменить в своей жизни! Оглянёшься вокруг: за что бы зацепиться? Но уныло потупишься. Однако, бывает, память сердца приходит на подмогу: мне с годами и чаще, и нежнее вспоминается дедушка – отец моего отца. По материнской линии, к слову, я своих пращуров совсем не знаю: умерли они, когда моей матери от роду и года не было.

Мать и отец почитали моих дедушку и бабушку и не по-современному благоговели перед ними. Сам же я лично знаю их не очень хорошо, но столько мне говорено отцом о них, что я живо и ясно воображаю их жизнь, вижу многие картины. Что-то, конечно, домыслю для цельности рассказа, где-то мазну сочными, свежими красками, но от истины в сторону не шагну.

* * *

Что же такое были мои дедушка и бабушка?

Родились, жили и умерли они в небольшом городке-посёлке здесь, у нас в Сибири, с очаровательным, тёплым именем Вёсна. Да, да, Вёсна, так и звали – Вёсной, Вёснушкой. Это имя меня всегда будет греть. Хотя городок по своему облику был заурядный: с запада, по обрывистому берегу реки Вёсны, горбились тёмные цеха и большие штабели брёвен лесозавода. На отмелях – завалы плотов, снесённых наводнением бонов, брёвен и коряг. Монотонно гудели цеха и скрежетали транспортёры. Стойко пахло распиленной сырой древесиной, корой, застоявшейся водой технических бассейнов. Восточный клин Вёсны – сельский, застроенный добротными домами. За окраинными избами простирались поля и луга с редкими перелесками. Здесь стоял древний запах унавоженной земли, а в начале лета – новорожденный дух цветущей черёмухи, которая заселила травянистый берег километров на пять, и звали это место тоже красивым словом – Паберега.

Огромный с четырёхскатной крышей пятистенок Насыровых возвышался неподалёку от яра над самой Вёсной. Жительствовало в нём двенадцать человек: десять детей, хозяин – Пётр Иванович и хозяйка – Любовь Алексеевна; мой отец, Григорий, был их восьмым ребёнком. Жили трудами, заботами, но умели и веселиться, отдохнуть.

Бабушка всю жизнь, кроме военной поры, домохозяйствовала: детей полон дом, хозяйство большущее. Вставала досветла. Перво-наперво кормила поросят, выгоняла в стадо корову. И весь день пребывала в хлопотах то в избе, то на огороде, то в стайке, то ещё где-нибудь. В молодости была необыкновенной красавицей, да в трудах преждевременно поблекла, постарела. Что было хорошим, приятным, радостным в прошлом, зачастую вспоминается отчего-то с грустью, и на бабушку посреди забот неожиданно находила печаль по минувшему. Присядет, бывало, и долго сидит, пригорюнясь, задумавшись глубоко. «Чёй ты, девка? – очнувшись, скажет. – Ишь, расселася. Ты ишо разлягися. Огород-то неполотый, а она – вон чё…»

Жизнь её текла так же тихо, трудолюбиво и незаметно, как и узенькая наша красавица Вёсна перед домом тянула к Ангаре свои чистые, напитанные снежистыми саянскими ручьями воды.

С малолетства мой дедушка работал на лесозаводе. Багром толкал к транспортёрной линии брёвна или загружал в вагоны древесину – самый тяжёлый на заводе труд. Вечерами и в выходные дни рубил односельчанам дома, бани, сараи – что ни попросят. Дедушка был малого росточка, костистый, не плечистый, однако лицом, как выражались в деревнях, – «красаве́ц»: светлого голубоватого бархата глаза, искорковой задорной рыжины барашковые волосы, по-девичьи округлый подбородок. Жил дедушка (дальше буду называть его Петром, ведь тогда он был молод) до своих восемнадцати годков развесело, беспечно: «батяне» помогал в работе, иногда сутками пропадал на рыбалке, девушек любил, и они отвечали ему взаимностью. Да как-то раз глянул Пётр в девичий хоровод – чутко, но робко и затаённо поглядывала на него молоденькая соседская дочка.

– Важна-а-а, – сказал он товарищу, указывая взглядом на Любу. – Недавно ведь была совсем пацанкой, и вот те на. Когда выросла?

– А глазёнки-то у тебя загорелись, точно у кота на сметану! – посмеялся товарищ.

– Глаза-то – ладно. Голова – враз кру́гом. Стою и не пойму: хмельной я, не хмельной?

– Да неужто, Петро, – с первого взглядочка?

– Что там! Сполвзглядочка. В груди ажно жжёт…

Ночь не спал – маялся, но одна думка была слаще и отраднее другой. Утречком подкараулил Любу в её огороде – она пришла поливать грядки. Залюбовался девушкой из кустов. Она мало походила на деревенскую, про себя Пётр назвал её дамочкой: низёхонькая, худенькая, с тоненькими косичками, в которые были вплетены выцветшие детские ленточки, личико младенчески румяное, припухлое, – да, девчонка, никаких бабьих завлекательностей в телосложении, однако – глаза, какие глаза! Не глаза – глазищи, агаты, самосветы, говорили о них.

Вылезая из своей засады, Пётр медведем зашуршал и затрещал кустами, не чувствуя, как стебли жестоко кололи и даже раскорябывали руки. Люба вздрогнула, выронила ведро с водой и уже хотела было сигануть.

– Соседушка, погодь, погодь! Меня, Петьку, соседа своего, испужалась, что ли? Вот дурёха!

Он, чуть не на цыпочках, подошёл ближе:

– Пойдёшь за меня замуж?

Так вот прямо и сказал – с ходу, без предисловий!

Девушка зарумянилась, молчала, теребя косынку и не поднимая глаз, но губ касалась улыбка.

– Ну, скажи, пойдёшь?

– А ты меня не будешь обижать? Папаня меня любит и пальцем не тронет.

– Обижать?! Да я на тебя дыхнуть боюсь, любушка ты моя. Ну, пойдёшь, что ли?

Она качнула головой. Он легонько, как драгоценный хрупкий сосуд, погладил её по плечику, но поцеловать не дерзнул: никак нельзя было так рано!

Через месяц сыграли свадьбу.

Потом Пётр срубил с «батяней» и тестем дом, сразу знатный, с замахом на рост семьи. С родительской подмогой обзавелись молодые кой-какой живностью и скарбом. «Живите в любви и мире, прибавляйте, как можете, добро, – был родительский наказ, – рожайте детей и с людями будьте приветливы…»

Тоненькая «дамочка» Любовь столь умело и ловко заправляла хозяйством, содержала дом в таком порядке, что дивила односельчан и соседей. «Экая молодчиночка Люба-то Насыриха!..» – говаривали между собой бабы, обычно злоязычные.

Вот такими были в молодости мои дедушка и бабушка. Да, обычные люди, но кто в наши дни «сполвзглядочка» влюбится вечером и утром уже предложит руку и сердце? Сейчас приглядываются друг к другу годами, чего-то выгадывают, высчитывают, а потом хватятся: где же любовь, где же любимый человек? Нет как нет ни любви в сердце, ни любимого человека рядышком. «Ну да и ладно: без любви-то, кажется, попроще жить», – подумается, наверное, в утешение. Разве не так? А впрочем – что это я разворчался! Кажется, ещё не старик.