Неприкасаемый - Джон Бэнвилл

* * *

Тем не менее кто-то мне действительно помог. Проходивший через мой сектор поток материалов из Блетчли обратился в настоящее наводнение, будто кто-то в верховьях открыл шлюзовые ворота. Много лет спустя, случайно встретив Аластера на Стрэнде, я спросил его, не изменил ли он своего решения, после того как я уехал. Он сказал, что не менял. К тому времени он побывал в Америке. «Стал ли знаменитым?» — спросил я. Он важно кивнул, сказав, что думает, что стал, в определенном кругу специалистов. Мы немного постояли, глядя на проезжающие машины, и вдруг Аластер, прильнув ко мне, возбужденно заговорил:

— Ты не сказал им о Блетчли, правда? Хочу сказать, что не говорил им о машинах и обо всем прочем, верно?

Именно передача полученных из Блетчли секретных сведений в итоге привела к моему триумфальному успеху — той роли, которую я сыграл в связи с великим танковым сражением на Курской дуге летом 1943 года. Мисс В., не стану утомлять вас подробностями; эти прошлые бои наверно представляются вам такими же далекими, как Пунические войны. Достаточно сказать, что речь шла о немецком танке новой конструкции, сведения о котором я получил через Блетчли и передал Олегу. Мне говорят, и скромность не помешает мне этому верить, что в немалой мере благодаря моему участию русские войска одержали победу в этой решающей схватке. За этот мой вклад и за другие формы содействия советским военным усилиям — я твердо решил часть секретов держать при себе — меня наградили одним из высших советских знаков отличия — орденом Красного Знамени. Я, конечно, отнесся к этому известию скептически, но когда за столиком у окна нашего маленького кафе на Майл-Энд-роуд в неярком предзакатном солнечном свете позднего лета Олег достал аляповатую деревянную коробочку и, осторожно оглянувшись, открыл ее, показывая необычный орден — новенький, блестящий, как фальшивая монета, сохраненная в полицейском музее как свидетельство броского мастерства потерпевшего неудачу фальшивомонетчика, — я, к своему удивлению, был тронут. Я достал орден из выстланной красным бархатом коробочки и подержал его в руках. Хотя я весьма смутно представлял, где находился Курск, моему воображению на миг предстала картина вроде тех старых поцарапанных шумных пропагандистских лент, какие выпускал Мосфильм: мчащиеся в дыму по полю боя советские танки, на каждом герой в шлеме, на переднем плане огромный, развевающийся на ветру, просвечивающийся флаг и рев невидимого хора могучих басов, исполняющего победный гимн. Потом Олег бережно закрыл крышку и убрал коробочку во внутренний карман своего залоснившегося синего пиджака; о том, чтобы оставить орден мне, разумеется, не могло быть и речи. «Возможно, — мечтательно произнес Олег, — возможно, когда-нибудь в Москве…» Какие надежды, Олег, какие надежды…

* * *

10 мая 1941 года (то были знаменательные дни) я ездил в Оксфорд к Вивьен. Она как раз родила нашего второго ребенка. Было тепло, и мы сидели в залитой солнцем оранжерее. Малышка рядом в коляске, в тени посаженной в кадку пальмы, Джулиан, растянувшись на коврике у наших ног, складывает кубики. «Как мило, — весело заметила Вивьен, глядя на эту картину. — Может показаться, что мы действительно одна семья». Прислуга подала чай. Миссис Бобриха то и дело обеспокоенно заглядывала внутрь, словно опасаясь, что семейная идиллия должна обязательно перерасти в кошмарную перебранку, не исключая рукоприкладства. Хотелось знать, что рассказывала Вивьен своим родителям о нашем супружестве. Возможно, ничего; не в ее привычках было распространяться о своих проблемах. Появился и Большой Бобер, как всегда было непонятно, что у него на уме. Постоял, рассеянно покусывая печенье, потом сказал, что у него ко мне серьезный разговор («Деловой», — поспешно добавил он, беспокойно бегая глазами), но не сегодня, так как сейчас ему надо ехать в Лондон. Из озорства я предложил подбросить его на машине и испытывал удовольствие, глядя, как он крутится в поисках отговорок; перспектива целых два часа оставаться со мной один на один устраивала его еще меньше, чем меня.

— Как я завидую вам, сильным, смелым мужчинам, — сказала Вивьен, — способным свободно ринуться в самое сердце преисподней. Я бы не прочь посмотреть, как один за другим сгорают дотла дома, уверена, что это, должно быть, захватывающее зрелище. Бывают ли слышны крики погибающих, или же они тонут в реве пожарных сирен и прочих звуках?

— Говорят, воздушные налеты подходят к концу, — заметил я. — Гитлер собирается напасть на Россию.

— Не может быть! — воскликнул Большой Бобер, стряхивая с жилета крошки печенья. — Станет полегче.

— Только не русским, — сказал я.

Он бросил на меня угрюмый взгляд. Вивьен рассмеялась.

— Папа, разве ты не знаешь? Виктор — тайный поклонник Сталина.

Он деланно улыбнулся и оживленно потер руками.

— Ладно, пора ехать. Вивьен, пожалуйста, не переутомляйся. Виктор, возможно, встретимся в Лондоне, — светская усмешка, — плутая как слепые по затемненным улицам. — Он бережно положил руку на головку Джулиана — тот, увлеченный игрой, не обращал внимания, — наклонил над коляской свой вислый нос, любуясь малышкой. — Чудное дитя, — прошептал он. — Красавица. — Затем шутливо помахав смуглой рукой, окинул всех по очереди ласковым затуманенным взглядом и удалился. Проходя мимо спящей крошки, встал на цыпочки и приложил палец к губам, излишне красноречиво изображая молчание. На следующий день в ранний утренний час, когда он шел по переулку поблизости от Чаринг-Кросс-роуд, неизвестно, по каким делам, ему в лоб ударил перелетевший через крыши крупный кусок шрапнели из разорвавшейся на Шефтсбери-авеню бомбы. Лежавшее на тротуаре тело обнаружила дама известной профессии, возвращавшаяся домой после ночных трудов в заведении на Грик-стрит. Представляю беднягу Макса не спеша шагающим по переулку в сдвинутой на затылок шляпе, заложив руки в карманы и что-то насвистывая, — стареющего фланера, чью жизнь в самом расцвете сил грубо оборвет просвистевший в воздухе предмет военного имущества Люфтваффе. Интересно, в какое время это случилось, потому что в те же ранние утренние часы произошло значительное, повернувшее мою жизнь событие.

Та ночная бомбежка была последним крупным воздушным налетом на Лондон. По возвращении из Оксфорда меня остановили у полицейской заставы на Хэмпстедских холмах. Я вышел из машины, под ногами дрожала земля, и зачарованно смотрел вниз, на объятый морем огня город. По небу, прошитому трассами зенитных снарядов, метались лучи прожекторов, время от времени захватывающие один из бомбардировщиков, тупоносых, уменьшенных расстоянием до размеров забавной игрушки, казалось, поддерживаемой в воздухе плотным, ослепительно белым лучом. «Сумерки богов, сэр, а? — заметил стоявший рядом бодрящийся полисмен. — Правда, старина Святой Павел пока стоит на месте». Я предъявил свой департаментский пропуск, и он с благожелательным скептицизмом стал разглядывать его в свете своего фонарика. Однако в конце концов пропустил. «Вы действительно намерены ехать в эту преисподнюю, сэр?» — спросил он. Мне бы вспоминать великих создателей апокалиптических сюжетов Босха, Грюневальда и Альтдорфера Регенсбургского, но, право, не помню, чтобы в мыслях было что-нибудь подобное — думал лишь о том, как лучше добраться до Поланд-стрит. Только когда после многих злоключений я добрался до места и остановил машину, на меня в полную мощь, до боли в барабанных перепонках, обрушился весь этот грохот. Стоя на тротуаре, я посмотрел вверх и в направлении Блумсбери разглядел рваную цепочку бомб, вяло сыпавшихся по отвесному лучу прожектора. Блейк был бы зачарован видом воздушного налета. Когда я входил в дом, мне вдруг показалось, что никогда не видел таких странных вещей, как ключ, вставляющийся в замок Багровое небо отбрасывало мягкий розовый отблеск на тыльную сторону моей ладони. Внутри весь дом дрожал мелкой частой дрожью, словно вытащенный из ледяной воды пес. В гостиной на втором этаже горел свет, но в комнате никого не было. Стулья и софа как бы напряженно затаились, собираясь в любой момент бежать подальше от опасности. Во время этих воздушных налетов порой бывало довольно скучно, неизменно возникала проблема, как убить время. Читать было тяжело, а если бомбили поблизости, то невозможно было слушать музыку, не только из-за шума, но и потому что при разрывах бомб иголка соскакивала с бороздок Иногда я листал альбом с репродукциями Пуссена; спокойные классические композиции действовали умиротворяюще, но я понимал, как банально, если не сказать нелепо, погибнуть с таким альбомом в руках (Бой постоянно со смехом рассказывал о знакомом враче, который умер от сердечного приступа. Его нашли сидящим в кресле с пособием по медицине на коленях, открытым на главе, посвященной стенокардии). Конечно, можно было напиться, но похмелье наутро после налета мне всегда казалось более тяжелым, думаю, из-за того что пьяный сон нарушался грохотом, вспышками света и сотрясением матрасных пружин. Так что я в неопределенности ходил по комнате, когда спустился Данни Перкинс в полосатой ситцевой пижаме, шлепанцах и неподпоясанном жалком халате Боя. Глаза заплыли, волосы дыбом. Чем-то недовольный.