Большая Засада - Жоржи Амаду

Дона Эрнештина, апатичная, полностью погрузившаяся в религию, чтобы избавиться от тоски по сумасброду, поглощала сладости и шоколад и старела, тучная и стыдливая. О том разврате, которому в давние времена предавалась с мужем, она даже вспоминать не хотела. В ее представлении это был именно разврат, хотя их супружеские отношения всегда ограничивались скромной целью произведения на свет потомства. Она исполнила свой супружеский долг, зачала и родила сына. В надежде на девочку, которая сделала бы семью полной, она еще в течение нескольких лет терпела редкие визиты полковника. Она делала это только ради дочери, которую так и не родила, и только по этой причине — как и большая часть замужних сеньор, ее знакомых и подруг — никогда не знала значения слова «оргазм». Дона Эрнештина даже не слыхала о таком — не ведала, что можно стонать от наслаждения в объятиях мужчины. Некоторые бесстыдницы, конечно, вели себя на супружеском ложе будто проститутки в борделе, не уважали брачный союз и покрывали позором высокий статус матери семейства, но их было мало, этих недостойных женщин. Для низменных потребностей мужчин было достаточно шлюх, в борделях или на содержании. Дона Эрнештина знала о существовании Адрианы, которая была постоянной любовницей полковника уже более десяти лет, но это ее не трогало. Точно так же не обижало ее отсутствие интереса со стороны мужа — он давно уже не притрагивался к ней, окончательно оставив в покое. Благодарение Господу.

То, что святая сеньора придерживалась такого мнения, было истинным благом. Погрузившись в религию и чревоугодие — тут были святые и духи, поглощение шоколада и гоголя-моголя, амброзии и кокада-пуша,[76]— дона Эрнештина превратилась в жабу сапу-бой, в то время как полковник с возрастом становился все требовательнее. Теперь и Адриана не казалась ему достаточно соблазнительной — подгоревшая еда, черствый хлеб. Связь их длилась одиннадцать лет, Адриана не была уже юной и романтичной. Она маялась животом, жаловалась на газы, мучилась мигренями, часто отказывала, дни и ночи просиживала на спиритических сеансах — это была вторая жена, копия первой, только не такая толстая и помоложе. Да и какая тут молодость — ей уже перевалило за тридцать, в ней не осталось и следа того девического изящества и грации, которые некогда покорили полковника. Старому ослу — новая трава.

6

А ведь Сакраменту действительно так выделялась среди женщин, которые на плантации раскалывали ножами плоды какао, что ни один из работников, лесорубов или погонщиков не осмелился подбивать к ней клинья.

Не то чтобы она была надменной или высокомерной, нет — просто сдержанной и серьезной. Ей уже исполнилось пятнадцать лет, и все же она, казалось, не спешила покинуть глинобитный барак, в котором жила вместе с матерью, и уйти к мужчине. Кто же не поглядывал на нее с вожделением, когда она проходила мимо, скромная, но изящная и ухоженная, в ситцевом платье, не скрывавшем девичьи формы. Все: от Эшпиридау, негра с седой кучерявой порослью на голове, доверенного наемника, чьей основной задачей являлось сопровождение полковника во время поездок и сон в особняке с короткостволкой под рукой, до мальчишек — помощников погонщиков, которые имели дело с ослицами, мулами и крутобедрыми кобылицами. Ах, Сакраменту, вот это действительно кобылка что надо!

Сам Вентуринья обратил на нее внимание за те несколько дней, которые провел на фазенде. Он указал на нее Натариу, когда они, стоя рядом с баркасами, оживленно болтали о любовных приключениях молодого человека: ему нравилось рассказывать, а Натариу нравилось слушать. Сакраменту отплясывала в корыте на мягких плодах какао медовый танец, чтобы очистить косточки, — так их готовили для просушки на баркасах и сушильнях. Сок вытекал из потрескавшегося корыта. Полы платья были заткнуты за пояс, виднелись ляжки, бедра покачивались в такт легкому и быстрому шагу.

Сушеное какао —

Цвет тела моего.

Я сок

Мягких его плодов.

— Красивая кабокла! Глянь, Натариу. Она заслуживает…

— Ничего она не заслуживает. Не лезь сюда, у нее есть хозяин.

— Ты топчешь эту курочку? Поздравляю!

— Я бы, может, и хотел. — Натариу мотнул головой в сторону особняка.

— Старик?

Вентуринья рассмеялся. Стоя на веранде, полковник наблюдал за корытом, в котором работали мать и дочь — кума Эфижения и Сакраменту. Натариу сменил тему.

— Оставим это. Расскажи лучше, кому ты в результате подарил ту вещицу, которую купил тогда у Турка Фадула?

— Одной немочке, танцовщице по имени Кэт. Это был просто поезд без тормозов, эдакий горький перчик. Да еще и замужем к тому же.

Во время последнего визита Вентуринья рассказал, как, прибыв в Рио-де-Жанейро со свежекупленным ковчежцем, он обнаружил великолепную Аделу, аргентинскую танцовщицу танго, которая «с ума по мне сходила, Натариу, в постели с крупье из кабаре — неким Ариштидешем по кличке Пиф-Паф». Игрок пристроился к ней сзади. Они были так поглощены своими делишками, что даже не заметили, как он вошел в комнату. Натариу помнит тот хлыст, который он ему подарил, такую красивую плеть? Так вот, она очень пригодилась: ею он исполосовал лицо этого сукина сына и оставил кровавые следы на заднице этой шлюхи…

— Ты хочешь сказать, что у тебя сейчас немка. Все тебя на гринго тянет…

Немка тоже была уже в прошлом, с ней он крутил недолго. Она уехала в другие края, устремилась на иные подмостки, вместе с мужем. А сейчас Вентуринья путался с другой танцовщицей, на этот раз галисийкой — это самое прекрасное, что может быть в мире, Натариу.

— Ты уже слышал про танец, который называется «фламенко»? Там еще на кастаньетах играют.

Этого иностранного названия Натариу не слыхал, нет. Но он был однажды в цирке в Итабуне и видел, как там одна девица играла на кастаньетах и танцевала. На ней был узкий корсаж и широкие юбки. Она казалась цыганкой, но вполне могла быть и галисийкой. Чтобы разрешить этот вопрос, Вентуринья изобразил своим огромным тучным телом движение фанданго, губами и руками имитируя звуки кастаньет.

— Похоже, — признал Натариу.

Вентуринья прервал представление и продолжил изливать душу:

— Она невероятно ревнивая, так что даже страшно. Я даже взглянуть не могу на другую женщину — она сразу звереет, угрожает меня убить, уже не один скандал закатила. Испанка способна на все, когда ее обуревает страсть. — Веселый и удовлетворенный, довольный собой, все с той же радостной мальчишеской улыбкой, с которой он ходил по шлюхам в Такараше и Итабуне, всегда хвастаясь каким-нибудь приключением. — Знаешь, как ее зовут? Ты только представь — Ремедиос.[77]

— Ремедиос? Ну ты даешь! Ремедиос? А что, есть такое имя?

В конце концов Вентуринья уехал в Рио-де-Жанейро к своей гринго, оставив полковника в грусти и печали объезжать плантации какао, подняв голову да так и удерживая ее высоко поднятой. Но этого было недостаточно, чтобы вновь заставить его смеяться.