Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет - Элис Манро

Когда она увидела его фотографию в газете, особенной боли не ощутила. Вырезку ей прислала мать Джонаса, которая до самой смерти все старалась поддерживать отношения и, когда только можно, напоминала им о сыне. «Помните доктора, который был на похоронах Джонаса?» – написала она над небольшим заголовком. «Обслуживавший северные районы врач погиб в авиакатастрофе». Фотография была, конечно, старой, да еще и расплылась от перепечатки в газете. Довольно мордатая физиономия, причем улыбающаяся – вот уж не думала она, что он станет улыбаться на камеру. Он, оказывается, не в своем самолете разбился, а погиб при крушении вертолета «скорой помощи». Она показала вырезку Пьеру. И спросила:

– Ты, кстати, понял, зачем вообще он прилетал на те похороны?

– Ну, они могли быть корешами, или как там у них называется. Там ведь, на северах, все такие пропащие.

– А о чем вы с ним в тот день говорили?

– Он рассказывал мне, как однажды взял Джонаса в самолет, хотел поучить летать. И сказал себе: «Нет уж, с меня довольно».

Потом Пьер спросил:

– А ведь он, кажется, возил тебя куда-то. Куда?

– В Линн-Вэлли. Навещать тетю Мюриэл.

– А вы с ним о чем говорили?

– Я так и не сумела найти с ним общий язык.

Факт его гибели, похоже, никак не отразился на ее грезах (если то, чему она предавалась, можно назвать этим словом). Те из них, в которых она воображала случайную встречу или даже отчаянно организованное воссоединение, все равно в реальности не имели никакой почвы, и она перестала придумывать их вариации, потому что он умер. Пришлось им потихонечку развеиваться самим, а как это происходило, на то она не могла ни повлиять, ни даже понять толком.

В тот вечер, когда она плыла на пароме домой, пошел дождь, но не сильный. С палубы она не уходила. Разве что встала и пошла бродить, а снова сесть уже не могла, потому что крышка рундука со спасжилетами стала вся мокрая и она промочила бы сзади платье. Поэтому она стояла, глядя на пену за кормой, и ей пришло в голову, что в литературе определенного направления (давнишнего, не того, которое в ходу сейчас) ей полагалось бы кинуться в воду. Через поручень и в волны, прямо как есть – вся радостная и счастливая, удовлетворенная так, как точно уж больше не будет в жизни: чтобы каждая клеточка в теле пела и расцветала сладостным самодовольством. Вроде бы акт романтизма, но если под другим углом (запретным, разумеется), то выйдет в высшей степени рационально.

Было ли это искушением? Скорее, она позволила себе лишь фантазировать на тему искушения. И совершенно не собиралась ему поддаваться, притом что отдаваться и поддаваться было лозунгом дня.

И лишь когда уже умер Пьер, ей вдруг вспомнилась еще одна деталь.

Эшер привез ее в гавань, к парому. Вышел из машины и, обойдя ее, подошел с ее стороны. Она уже там стояла, собиралась с ним прощаться. Она дернулась было к нему, хотела поцеловать его – совершенно естественная вещь после того, чем они занимались предыдущие несколько часов, – а он вдруг: «Нет».

– Нет, – сказал он. – Это я никогда.

Разумеется, это была неправда, что он не делает этого никогда. Никогда не целуется на улице прилюдно? Ведь он делал это – сегодня же днем, на смотровой площадке.

Нет.

Вот так просто. Предостеречь. Отказать. Вы можете возразить: он этим защищал ее, как и себя, впрочем. Пусть он об этом сегодня же, но чуть раньше и не побеспокоился.

В этом его «Это я никогда» было что-то совсем иное. Предостережение, но совсем другого рода. Информация, которая, будучи разгаданной, не сделает ее счастливой, хотя ее целью тоже могло быть удержание от серьезной ошибки. Спасение от несбыточных надежд и унижения в результате опрометчивого шага.

И как же они тогда попрощались? Пожали друг другу руки? Это ей не запомнилось.

Но что было, то было: она слышала его голос, его мягкость и в то же время серьезность тона, видела перед собой его решительное, довольно приятное лицо и при этом чувствовала, как он мало-помалу выходит из зоны действия ее чар. Она и по сей день не сомневается, что воспоминание подлинно. Но не понимает, как она могла его столь успешно все это время подавлять.

Стала закрадываться мысль, что, если бы она оказалась на это не способной, ее жизнь могла пойти по совсем другому руслу.

Какому?

Ну, например, она не осталась бы с Пьером. Не смогла бы удержать равновесие. Попытки сопоставить то, что было сказано у парома, с тем, что говорилось и делалось в тот же день чуть раньше, сделали бы ее бдительнее и любопытней. Гордость и упрямство, должно быть, тоже сыграли бы свою роль: ей стало бы необходимо, чтобы кто-то (желательно мужчина) да ответил за эти его слова, а она, напротив, осталась бы непроученной, но и это тоже еще не все. Мог произойти еще один поворот ее жизни, хотя это и не значит, что она его предпочла бы. Но тут уже, возможно, играет роль ее возраст (который она почему-то всегда забывает принять во внимание), а также то, что после смерти Пьера она повисла между небом и землей; в общем, этот еще один поворот жизни теперь можно было обдумывать теоретически с чисто исследовательским интересом – в чем опять-таки есть свои ловушки, но есть и добавочные возможности.

Но может, много так и не отыщешь, хоть умри. Или будешь находить одно и то же вновь и вновь – какой-нибудь тривиальный, но малоприятный факт о самой себе. В ее случае этим фактом было то, что ее путеводной звездой всю дорогу была расчетливость – или, по крайней мере, некий экономический аналог умственного управления эмоциями.

Этот крохотный жест самосохранения, или любезное и убийственное предостережение, или нарочитая негибкость была с его стороны такой безвкусицей, как будто он повел себя с давно вышедшей из моды развязностью. Зато она теперь может видеть его во всей повседневной сложности, то есть так, как если бы он был ее мужем.

А вот останется ли он им и дальше, можно лишь гадать; или у нее для него появится новая роль, и она будет извлекать из его образа пользу как-то еще, так и этак выжимая и выкручивая в сознании. И ныне, и присно, и до скончания ее дней.

Лучше ты меня больше так не называй, – сказала Красуля, когда я сошла с поезда на вокзале Юнион-Стейшн.

Я спросила:

– Как тебя не называть, Красуля?

– Стэну это не нравится, – сказала она. – Говорит, кличка какая-то. Ему она напоминает то ли о лошади, то ли еще о каком копытном.

Услышать от нее имя Стэн было для меня куда большим сюрпризом, чем узнать, что теперь она больше не Красуля, а Лина. С другой стороны, странно было бы ожидать, что после полутора лет брака она все еще называет мужа мистером Воргильей. Все это время мы с ней не виделись, а когда секунду назад она мелькнула на перроне в толпе встречающих, я еле ее узнала.

Ее волосы, выкрашенные в черный цвет, были взбиты и уложены в прическу, которая в те дни как раз сменила моду на «пчелиный улей». Прощай, прекрасный янтарный цвет, золотистый у концов и более темный к корням, прощай, длина и шелковая мягкость, всего этого уже не вернешь. На ней было желтое платье в обтяжку из материи с мелким рисунком, а подол-то, подол! – чуть не на полфута выше колена. И глаза со стрелками, как у Клеопатры, накрашенные так густо, что лиловые тени делали их как бы меньше, а не больше: глаза будто нарочно прятались. Еще и уши проколола, с них теперь свисают золотые обручи.