Правда фронтового разведчика - Татьяна Алексеева-Бескина

Кто-то кого-то зовет бежать на Мхи, там болота, там безопаснее. Мама не выдерживает, хватает меня за руку, мы выскакиваем наверх. Но за углом дома все небо вспыхивает фейерверком невиданных цветных пунктиров — с земли наверх, сверху вниз! Вся чернота ночи иссечена! Тяну маму назад: «Туда нельзя!» Почему-то мама подчиняется мне, и мы снова в щели, в воде. И так много часов. Как позднее оказалось, на Мхах по толпам людей поливали с воздуха пулеметы.

С рассветом, когда схлынули волны первого налета на город, после тяжелой дремоты скорчившись у стойки щели, наконец вылезаем наружу Утро потрясло тишиной и картиной разрушения. Прямо перед окнами, в которых частично уцелели стекла, простиралось огромное горелое пространство. В ясное небо струились синие дымы. Торчали печные трубы, огромные головни балок, стен. Красные языки огня долизывали остатки деревяшек. В гигантском догорающем кострище вдруг где-то обрушивалась головня и сноп искр взлетал с синими дымами вверх. Картина так ужаснула и потрясла, что много дней я не могла смотреть в окно, а выходя из дома, в страхе отворачивалась от оскаленных черных труб, головней. После первого налета мы с ребятами с интересом рассматривали треугольные прорези дыр в брусчатых стенах домов — следы осколков, залетевших в квартиры. Зияли воронки, куда-то ехали таинственные грузовики, крытые брезентом. Мальчишки сказали, что из-под брезента видели свесившуюся руку.

А потом были еще налеты. Ночами что-то горело, взрывалось. Прорывался, приходил очередной караван — снова бомбили город. Прятались уже не в щели, а в подвале старинного кирпичного дома.

И, как прошлую осень, снова поползли пароходы с детьми — вверх по Двине. Село Денисовка — родина Ломоносова. В сентябре еще тепло. Сотни детей в полях за трактором собирают колоски. Мешки колосков. Зерно не должно пропасть. А в лесу можно вволю поесть сладчайшей черемухи, крупной, как виноград, черной смородины, в полях полакомиться сладким турнепсом, похрустеть клубнями картошки. В Денисовке было интересно, но пришлось плыть в позднюю осень дальше, в Усть-Ваиньгу. Там с первым снежком и начали заниматься — в тесноте местной школы и в каких-то приспособленных помещениях. Вспоминая о летнем хрустком и сочном турнепсе, ели мучную затируху, соревнуясь в поисках жировых кружочков в супе: «У меня — три! А у меня — пять!» Пили травяной чай из гигантского двухметрового медного самовара с многочисленными медалями — и все с усатыми императорами! По реке пошло сало — круглые льдины с обтесанными краями, того и гляди, могла встать река внизу, у города.

На причале свистит ветер. Кто мог, набились в сторожку перевозчика, там буржуйка, натопленная до красноты. Пароходов ждали долго, тепло сморило. Открыв глаза, первое, что увидела — по ватнику хозяина сторожки ползли вши… Но выходить на ветер не хотелось. Добравшись, наконец, домой, остановилась в коридоре, поставив сумку. Маме сказала: «Можно, я тут разденусь, а ты одежку в комнату не неси…» мы были уже взрослые, нам было уже по одиннадцать лет! Память до сих пор хранит прикосновение к голове густого гребня и звук падающих на газету вшей…

И снова школа. И снова мы идем по адресам красноармейских семей. Нас там ждут с почтением и любовью.

От тех зим в руках и ногах осталось ощущение пронзающего холода, от которого сводит пальцы. А в них такой ценный груз — судок с обедом из столовой. УДП — усиленное дополнительное питание: крапивные щи и каша. «Умрешь днем позже» — УДП. Везти судочки надо издали. Трамвай скулит промороженными составами, громыхает железами, его продувает насквозь, а теплые вещи на мне из «подручных материалов». Все теплое осталось в Ленинграде. Зимой по карточкам дали отрез байки цвета хаки, получился сарафан, служивший не один год. Но цвет хаки мне был неприятен многие годы после войны.

В 42-м от отца передали посылочку с фронта: мыло, одеколон, пачечка печенья, пахнувшего мылом. Это были бесценные дары по тем временам. Самым большим лакомством в это время оказались мандариновые корочки, обнаруженные в шкафу. Довоенные, насушенные мамой для печений, наливок. Корочки выдавались мамой по лепестку в день — к чаю, который заваривали из сухого шиповника, в изобилии растущего дичком всюду.

Самолет наконец приземлился. Раньше об аэропорте в Архангельске и не слыхивали. Встречают коллеги. Дороги — асфальт! Разбросанные строения городских окраин. Сутолока промплощадок, труб — лежащих, стоящих. Колдобины на дорогах — это уже знакомое. Смотри-ка, какие улицы отстроили. Вот! Это уже знакомое с детства — обелиск, полярник с оленем, театр. Завтра же, в первую свободную минуту побегу смотреть. Через сорок с лишним лет. Есть на что!

А что это за погром у вас в городе? Тут — снесли, там — снесли, отличный был домик! А Поморскую как разорили! Что? Это к 400-летию города подготовка? А жаль, такие домики старинные были, славные. Универмаг на Поморской во время войны был чуть ли не самым крупным модерновым зданием, с огромными по тем временам витринами. Помню, под Новый 42-й год в нем без карточек продавались канцтовары и какие-то елочные игрушки. До сих пор храню три из них — серебряные стекляшки: шишечка, кувшинчик и грибок. Дочка и внуки знают: это особенные, «военные», из 42-го года!

Интересуюсь у архитектора — когда дома на Поморской сносили, рынок ломали, наверно, археологи поработали — старый ведь центр, есть что поискать с петровских времен, если мы, детишки, монеты находили и даже пистоль? Как, не работали археологи? Так-то мы относимся к истории. Жаль, а хотелось бы и заповедные зоны в городе иметь, купеческие дома оставить. Новая застройка? Проспект Энгельса? Не хуже и не лучше, чем у других, уж вы извините. А вот индивидуальное лицо потеряно. Судя по гравюрам, был когда-то град со своим узнаваемым лицом, своеобразный был город. Что вы говорите? В одну пятидесятую макет сделали? Центральной части? Непременно посмотрю, уж на это время выкрою.

К вечеру прошел дождь, солнце клонится за Двину, отражаясь на льду реки, на его стеклянистом насте, вот-вот спрячется в наползающую на него серьезную тучу. Трамвай довез до улицы Урицкого, как и в давние времена — трамвайное кольцо. Грустно, что вдоль берега снесли столько старинных домиков. Проезжая, посмотрела на АЛТИ — здание Лесотехнической академии, так страшно горевшее в дни войны в бомбежку, когда там был госпиталь. Здание стало как-то меньше, короче, но так же торжественно смотрит бронзовый Ломоносов в задвинские дали. Трамвай остановился на кольце. Прямо передо мной моя старая кирпичная школа. Вросла в землю, маленькая, а когда-то в ней укрывались от бомбежек, это был бастион. Кругом теснятся типовые пятиэтажки, «стекляшки» типовых магазинчиков. А вот и знакомые строения. Сорок лет, а как все, оказывается, помнится.

Оградуу тогдашнего педагогического института сняли. Кусочек институтского парка жив, жив и пруд, где ловили в 41-м головастиков. Парк открылся прямо на проспект. Асфальт! А то были тротуары — мостки из досок: на один конец встанешь, другим и по лбу можно было схлопотать. А под мостками — канавы, комарам раздолье было. Дорожка знакомо ведет вокруг здания института. Жив ли дом, уцелевший в первую бомбежку? Рядом, где были свинарники, — насыпь, грохочут поезда. Железнодорожный мост через Двину вышел прямо по тем памятным территориям.