Княгиня - Петер Пранге

— Аллилуйя! Христос воскрес! Аллилуйя! Аллилуйя!

Был вечер Пасхи 1648 года, суббота. Рим переполняли колокольный перезвон и заздравное пение — верующие восторженно приветствовали Воскресение Христово, наступавшее в эту первую после весеннего полнолуния ночь с субботы на воскресенье. Ночные дозорные освещали факелами улицы, неся свет Божий в мир. Люди, на протяжении последних недель не покидавшие жилищ, что было частью покаяния, теперь, смеясь, в обнимку шли по улицам. Юдоль печали оставалась позади, уступая место ликованию. Начиналось самое веселое празднество года: суды прекращали расследования уголовных дел, преступников миловали, а все, что до сих пор заботливо хранилось в кладовках, выставлялось на стол — время поститься миновало.

Папскую карету сопровождала сотня всадников Иннокентий вместе с ближайшими родственниками возвращался из собора Святого Петра, где на время перестройки базилики Латерана проходило главное пасхальное богослужение, к себе в палаццо Памфили. Кларисса, ехавшая в закрытой карете вместе с его святейшеством, кузиной донной Олимпией, а также первым кардиналом Камильо Памфили, видела в отсветах факелов лицо папы, с которого после мессы, казалось, еще не успела сойти маска сурового благочестия. Иннокентий, сменив незадолго до начала службы фиолетовую мантию — символ искупления — на белое праздничное одеяние, высоко воздев троесвечие, во главе нескончаемой колонны верующих восшествовал в собор для проведения пасхальной мессы.

В ушах Клариссы продолжал звучать чарующий голос оскопленного певца, когда лошади остановились во дворе палаццо Памфили. Изрядно утомленная затянувшейся на целых четыре часа службой, княгиня последней вышла из экипажа и последовала за Иннокентием и остальными в дом. В вестибюле уже собрались десятки близких и дальних родственников папы — все они по случаю Пасхи были приглашены на трапезу во дворце.

И тут будто из ниоткуда возник какой-то незнакомый Клариссе босоногий монах с пронырливым, колючим взором и с таинственным видом обратился к донне Олимпии:

— На два слова, донна Олимпия!

От Клариссы не укрылось, как вздрогнула кузина при словах монаха. Не сводя с Олимпии пытливого взора своих лукавых глазенок, тот непрерывно озирался, будто желая убедиться, что никто за ним не следит, и постоянно скреб себя грязными пальцами, словно его донимали скопища блох. Но еще сильнее Клариссу удивило то, что донна Олимпия покорно последовала призыву этого типа, торопливо проведя его в небольшой боковой кабинет, словно опасаясь, что кто-то может заметить ее в компании такого оборванца.

Кларисса, недоуменно покачав головой, направилась в составе папской свиты в обеденный зал, куда слуги уже вносили скоромные яства. При избытке пищи духовной на лицах кардиналов отчетливо читалось крайнее нетерпение позаботиться и о благодати собственного чрева.

Донна Олимпия вошла в зал почти сразу же за ней и заняла место обок своего ближайшего родственника, так что никаких затяжек начала пиршества не предвиделось. Кларисса, в шелковом наряде сидевшая неподалеку от нее, тоже во главе стола в окружении ближайшей родни Иннокентия, отметила, что кузина, отдавая распоряжение приступить к трапезе, слегка раскраснелась и вообще выглядела довольно взвинченной. Даже, пожалуй, слишком взвинченной, когда после минестроне стали убирать опустевшие суповые тарелки и подавать жаркое из поросенка и курятины.

— Сначала, значит, минестроне, потом курятина и свинина? — угрюмо констатировал Иннокентий. — И это в самый главный праздник? Вы что же, надумали оскорбить наших гостей?

— Вы только взгляните, что на тарелках, — довольно раздраженно ответствовала Олимпия. — А за расходами приходится следить, между прочим, мне. Как, позвольте вас спросить, обойтись теми мизерными средствами, выделяемыми вами на ведение хозяйства? Как насытить всю эту ораву?

— На одно только хозяйство вы получаете от меня ежемесячно тридцать тысяч скудо!

— Да, а необходимо пятьдесят, наше святейшество. И вместо того чтобы порицать меня, вам следовало бы воздать мне хвалу, что мы вообще не умираем с голоду.

— Просто не совсем понятно, куда девается такая уйма денег.

— И мне тоже, представьте, — подал голос Камильо, обгладывая куриную ножку и громко чавкая. Струйки жира стекали мимо рта. — Только вчера мне не позволили заменить карету на новую, хотя я уже не одну неделю прошу об этом. По-моему, моя любезная мамочка болезненно экономна.

— Помолчи! — прошипела Олимпия. — Женщина, умеющая экономить, все равно что кардинал. Отчего вы перестали есть, ваше святейшество?

Иннокентий действительно встал из-за стола и подошел к причудливо инкрустированному столику, стоявшему между окон.

— Что это? — вопросил он, и его еще секунду назад брюзгливая мина исчезла, уступив место изумлению.

Кларисса подняла взгляд, желая увидеть, что же повергло папу в такое удивление. На столике в свете стоявшего подсвечника красовалась модель фонтана, выполненная из полированного серебра: обелиск, и у его подножия четыре аллегорические фигуры.

— Что за великолепная работа! — восхитился Иннокентий, не отрывая взора от серебряной поделки. — Мы не припоминаем, когда в последний раз нам доводилось лицезреть подобную красоту.

— Так вам нравится? В самом деле нравится? — удовлетворенно закудахтала Олимпия, тоже подошедшая к столику. — Я специально поставила сюда эту модель, желая порадовать вас, ваше святейшество.

Ответом Иннокентия был преисполненный значимости кивок.

— Разве я не говорил, что синьор Борромини — настоящий архитектор? Самый добросовестный из всех, кого мы знаем?

Он поднял вверх палец и, придирчиво оглядев представителей своей ближайшей родни, которая по примеру папы тоже поднялась, с едва заметной улыбкой на обычно строгом лице добавил:

— И архитектор, который следит за расходами! Монсеньер Спада известил нас, что в Сан-Джованни уже почти готовы новые стены и завершены кровельные работы и расходы не превышены ни на одно скудо.

— До меня дошли слухи, — бросил через плечо продолжавший сидеть в одиночестве за столом Кампльо, — что недавно ему вручен орден короля Испании.

— Это нас весьма радует, — с удовлетворением произнес Иннокентий. — Синьор Борромини получил награду вполне заслуженно.

Кардиналы единодушно закивали в знак согласия, по залу прошел ропот удовлетворения. Кларисса почувствовала, как забилось ее сердце, — она была искренне рада признанию ее друга. Однако радость эта была недолгой. Стоило ей вспомнить Борромини, как тут же ее охватило непонятное чувство вины. Ведь с той встречи в обсерватории он так и не нанес ей визита, хотя она настойчиво приглашала его. Может быть, и он, увидев изображение святой Терезы, сумел разгадать заключавшийся в скульптуре смысл?

Недобрые предчувствия сделали свое — Кларисса отправилась в церковь Санта-Мария, чтобы своими глазами узреть скульптуру. И, надо сказать, работа Бернини повергла ее в ужас. Хотя ей уже приходилось видеть скульптуру в мастерской кавальере, Кларисса заметила произошедшие с ней изменения! В глазах святой, в ее лике, в каждой из пор ее мраморной кожи, в каждой складке одежды присутствовала экстатическая восторженность, пережитая самой Клариссой. С той поры как она увидела эту скульптуру, княгиня уже не могла ни с кем ее обсуждать. Любой, кто видел ее такой и кто, не вдаваясь в суть и истинное содержание мгновения, запечатленного Бернини в камне, предпочитал довольствоваться чисто внешними впечатлениями, имел полное право предать ее проклятию. Но разве право этого мира единственно верное и справедливое? К боязни Клариссы, что Борромини видел скульптуру святой Терезы, примешивался страх навсегда потерять во Франческо друга.