Глубина - Ильгиз Бариевич Кашафутдинов

маловато. Поэтому, чтобы быть в любой среде на уровне, Чалымов умел понемногу все. Где нужна музыка — играл, где стихи — читал, где разговор о живописи — спорил.

Вольность и легкость в обращении с людьми — он умел подноравливать любой компании — со временем стерли с лица его те особенные, богом данные оттенки выражения, когда-то самобытно отличавшие его от других. Говорили, что он похож на кого-то — обычно называли имя известного артиста, — и это была правда. Не только в лице, но и в фигуре его появилось что-то среднеартистическое, изменчивое, готовое перемениться в соответствии с обстановкой.

Сейчас он еще точно не знал, как ему вести себя с Надей, хотя опыт подсказывал, что поначалу, чтобы не спугнуть девушку, надо быть добродушнее и все достоинства свои разом не выставлять.

То, что обнаружилось для него в Наде, нельзя было назвать женским обаянием. Чалымов видывал немало хорошеньких девушек, среди них, чего скрывать, попадались не просто хорошенькие, а рано созревшие, бойкие красавицы, но бойкость эта, несмотря ни на какую внешнюю красоту, огорчала и обезволивала его. Бывало, встречались ему девчонки иные — с прирожденной женственностью, уютные и нежные, только таких в уйме угловатых девиц было мало, как пальцев на руке.

От Надежды веяло какой-то беспризорностью, неуверенностью в себе — непременное состояние подростка, долго и ревниво опекаемого родителями.

Чалымов поглядывал на Надю, заломившую белые, не тронутые загаром руки за голову, но вдруг подумал о Еранцеве, подумав, усмехнулся: парень гнет березку не по себе. Да если деваха, поддавшись первому чувству, тянулась к нему — вчера вечером с обоих глаз не сводил, — каким-то непонятным поведением Еранцев охладил ее.

Теперь, помимо прочего, Чалымова разжигало еще одно обстоятельство: Арцименев, хоть и старался не показывать виду, тоже попусту время не тратил. Нет, не зря Арцименев все еще крутится-вертится в сторонке, конечно, этаким манером подбивает Надю к мысли о себе: вот, дескать, отрешен, одинок.

Арцименев, держась на плаву в середине пруда, тоже следил за Чалымовым и удивлялся: вот и Чалымов, с виду уравновешенный, суетливо стал искать расположения Нади.

Арцименеву Надя нравилась. Она, по его мнению, переживала ту пору юности, когда девушка, зная, что она красивая, тем не менее ежедневно, ежечасно нуждается в подтверждении этого. Эти настырные атлеты, вроде Чалымова, молчуны с лицами пророков — он имел в виду Еранцева — не годились ей в пару, потому что для нее не было ничего слаще слова, сказанного в похвалу.

После разговора с Еранцевым у Арцименева на душе было легче, гораздо легче, чем вчера, когда он в ожидании встречи — вдруг Михаил заартачится! — ничему не мог радоваться. Теперь будто очнулся, только что протер глаза и с глубоким внутренним изумлением находил для себя все новые и новые радости.

Наде, видать, наскучило стоять на мелком, она, надув щеки, собралась плыть. Волосы ее, выбеленные, соломисто свисавшие на плечи, на макушке темнели естественным цветом, а возле уха вздрагивала золотистая завитушка.

Почему она должна быть с Еранцевым, думал Арцименев, скосив на нее глаза, вот возьму да уведу ее, и останется он внакладе из-за своей беспечности. Продолжая тайком наблюдать за девушкой, загадал: если она не замочит завитушку, улыбнется ему греховная удача.

— Ты, Чалымов, чем купаться да разгуливать, дровишечек бы нарубил, — послышался с крутика молодой женский голос. — Согрелся бы маленько…

— Мне и так не холодно, — отозвался Чалымов. — Тебе Тырина мало? Отстань. Не видишь, гости у нас.

— Ой, народу сколько понаехало! — словно только сейчас заметив Надю с Арцименевым, воскликнула Наталья. — Никак, молодожены…

Арцименев довольно подмигнул Наде, потом пристальнее всмотрелся в Наталью. Та стояла, вытирая о передник быстрые ловкие руки, улыбалась тугими румяными щеками, выдавали ее лишь тревожно-любопытные глаза: пришла не за Чалымовым.

— Милости просим, — все разглядывая Надю, проговорила Наталья. Вдруг задрожала, торопясь смехом перешибить какую-то неожиданную нервозность, засмеялась и спрятала глаза.

Наталье тоже надоело строить из себя дурочку. Стоп, сказала она себе, хватит. Отсмеявшись, она тут же загрустила: приехавшая к Еранцеву деваха очень уж пригожа собой, нежная да белая, будто птичьим молоком вскормленная. Как же Наталье, грубятине, с этой городской сравниться?

Надо же было ей напороться на Мишу Еранцева, загореться к нему лютой любовью, реветь ночи напролет, уткнувшись в подушку. А теперь вот совсем худо. Приперлась под занавес эта кисонька, а ведь тоже, хоть и сопливая, считай, баба: с ходу почуяла, что она, Наталья, не зря на нее таращила зенки. И все же сейчас Наталья, встретившись с девически ясными, доверчивыми глазами Нади, вдруг смутилась, повернулась и пошла прочь.

Увидела в кустах шиповника директора прудищинской лесопилки Тумарева и Еранцева. Уже не чаяла Наталья увидеть Еранцева одного, без Нади, и вдруг на тебе; проклятое сердце само собой, помимо ее воли, обнадеженное чем-то, застучало сильно и радостно.

Утро, не то что вчерашнее, было с легким воздухом, хотя повсюду, далеко и близко, еще синел дым и пахло гарью. Солнце, оторвавшись от облака, казалось, быстрее обычного поднималось на положенную ему высоту, словно боялось, что облако, немного увеличившееся с той поры, как обнаружили его с рассветом, разрастается не на шутку. Дым над лесным обводьем курился теперь слабо и прозрачно, мало отличаясь цветом от остального неба, — пожар, стало быть, потушили.

Тумарев, дымя папиросой, шел рядом с Еранцевым.

— Слушай, милок, — говорил Тумарев. — В вашей артели охотники имеются? Настоящие, с билетами?

— Не знаю, — растерялся Еранцев. — Надо спросить.

— Ну, пошли… — поторопил его Тумарев. — У нас в селе есть охотник, дак он сиднем сидит. Судили за браконьерство, прав охотничьих лишили.

— А зачем охотники понадобились? — спросил Еранцев, хотя, правду сказать, уже догадался зачем.

— Облаву, говорят, надо на остатних волков устроить. Приказано мигом собрать стрелков. Срочно! Своих, говорят, сможем только через пару деньков собрать. Учудил этот красный дьявол.

— Зачем горячку пороть? — возразил Еранцев.

— Зачем? Чтоб, значит, от эпидемии животный мир спасти. Так я понял. А это, милок, серьезно!

— А если он здоров, не болен, если кто-нибудь слух пустил?

— Ну, милок, это уж второй вопрос. Базарить у нас не принято. Дали на все это дело сутки. Вертолет дороговато стоит. Каждый час полета, считай, триста рубликов.

— Сутки… — задумался Еранцев.

Они подошли к пруду, Еранцев помахал рукой купающимся, стал дожидаться, когда начнут выходить на берег.

Первым вылез Чалымов.

— Ребята, кто пойдет на волков? — крикнул Тумарев.

— А что! — мощно выдохнул Чалымов. — Прекрасное развлечение. Ружья будут? Стрельба всегда бодрит…

Он на ходу растирал тело жестким полотенцем, и руки-ноги его багрово горели, во всей фигуре угадывался избыток силы, накапливающейся в долгой здоровой работе.

Но почему-то фигура