Мария Кантемир. Проклятие визиря - Зинаида Чиркова

Толстой ещё что-то прибавлял к словам Балтаджи и всё никак не мог добраться до главного...

Мария и Кантемир впились глазами в лицо старика, всё подбирающего слова для передачи своих впечатлений.

— И проклял Балтаджи молдавского господаря за его измену османам, — продолжал Толстой.

— Сколько было их, этих проклятий от турок, — усмехнулся Кантемир, — я не изменил своему народу, вместе с ним боролся я за освобождение от позорного турецкого рабства...

— Зачем ты оправдываешься, отец, — тихо сказала Мария, — разве они могут понять твою боль и твои страдания за весь молдавский народ?

— Балтаджи проклинал молдавского господаря, грозил, что род его за такую измену пресечётся и не останется на земле ни одного из его потомков... Но деяния его навсегда останутся в памяти людей, — наконец закончил Толстой самую трудную часть своей речи и облегчённо вздохнул.

Как мог, смягчил он проклятие визиря, как можно мягче передал его слова.

Но всё равно суть проклятия дошла до слушателей.

Кантемир же только усмехнулся: он знал цену этим проклятиям, не верил в них по своей образованности и несуеверности, лишь Мария изменилась вдруг в лице, словно острая боль пронзила её сердце.

Но она сдержалась, ничего не сказала.

— Потом подошёл палач к Балтаджи, и визирь покорно положил свою голову на плаху. Взмахнул своим громадным топором палач, и отскочила голова великого визиря, но не туда, куда обычно падали головы казнённых, а на самый мягкий ворс большого персидского ковра — слишком уж силён был удар топора. И красная борода визиря окрасилась кровью, и лужа крови растекалась и растекалась под этой бородой, и казалось, что красная эта борода растёт и растёт и хочет дотянуться до самого султанского ложа...

Толстой опять передохнул, и слушатели его, потрясённые описанной Петром Андреевичем картиной, безмолвствовали.

— Нас живо увели, — уже свободнее произнёс Толстой, — но позже кое-кто нам рассказал, что султан тоже срочно ушёл к себе, не желая видеть эту растущую красную бороду — то ли знак в этом увидел, то ли пожалел, что казнил умного и хорошего человека, заботящегося об интересах Османской империи...

Все молчали, и никому не приходило в голову произнести какие-нибудь обычные слова, чтобы стереть из памяти эту страшную картину казни.

— Впрочем, — продолжил Толстой, — султан этим не ограничился, он казнил, и притом так жестоко и страшно, ещё одного — валашского князя Брынковяну...

— Но ведь Брынковяну до конца оставался верен султану! — с изумлением воскликнул Кантемир. — Он же все припасы, которые вроде бы готовил для Петра, русского царя, передал туркам, заманивал в ловушку русских, сербов не пропустил нам в помощь — он всё сделал, как велел султан. За что же было его казнить?

Толстой помолчал, словно бы опять собирая в памяти все факты, которым был свидетель.

— Нас уже там не было, — сказал он, — нас уже отпустили, потому как пришло известие, что Азов передан туркам и мир заключён. Но, как говорили мне свидетели этой казни, донос за доносом поступал султану на валашского князя — нашлись люди, которые будто бы знали тайные мысли Брынковяну: перед самой войной колебался он, на чью сторону встать — вот этого и не простил ему султан.

События многолетней давности вновь вставали перед Кантемиром, и он опять и опять убеждал себя, что поступил правильно, что он всё сделал для своего народа...

— Шестерых его сыновей и его самого привезли в султанский дворец. Брынковяну стоял на коленях перед султаном и смотрел, как отрубали головы его сыновьям. Говорят, что его чёрная шевелюра мгновенно покрылась белым инеем, когда отскочила голова его первого, старшего сына, и уже потом медленно седела на глазах... Шестерых сыновей казнил султан, а затем отрубил палач голову и самому Брынковяну. Это ли не мученическая смерть?

Толстой замолчал, и все за столом долго сидели в безмолвии, потрясённые страшной картиной этих событий, уже прочно отложившихся в памяти.

Как и всегда водилось в застолье, разговор переключился на политику.

Пётр Андреевич рассказывал все свежие новости, от которых далёк был Кантемир и о которых хорошо знал он сам, служа по-прежнему в Посольском приказе, Посольской канцелярии, которую не минула ни одна бумага государственного значения.

И прежде всего рассказал Пётр Андреевич, какова была дальнейшая судьба шведского короля Карла XII.

Русскому царю всё-таки удалось добиться от Порты высылки короля из турецких пределов, да и турки сами устали от присутствия капризного, непостоянного и плетущего интриги короля.

Он инкогнито вынужден был проехать через всю Польшу и явился в город Штральзунд, который уже осаждали союзники — к Петру примкнули Ганновер и Бранденбург.

Карл воодушевлял защитников, с пеной у рта утверждал, что город не может быть взят русской или, хуже того, союзнической армией, хотя в стане воинов было больше солдат из России, чем из Бранденбурга и Ганновера, вместе взятых.

Однако все хвастливые слова Карла оказались лишь пустой болтовнёй — город был взят, и Карлу опять пришлось бежать.

А когда был взят и Висмар, последний оплот шведского короля в Германии, Карл и вовсе приуныл: приходилось возвращаться в Швецию побеждённым, поднявшим руки...

Но союзники, как известно, никогда не бывают чересчур верными — в союзническом стане начались несогласия.

И Бранденбургу, и Ганноверу, маленьким немецким княжествам, сильно не нравилось всё усиливавшееся влияние русского царя.

А уж когда он выдал замуж свою вторую племянницу, Екатерину, дочку брата Ивана, за герцога Мекленбургского, тут и вовсе начались настоящие распри. Дело дошло до того, что союзники не впустили русские войска в Висмар...

Пётр предполагал осуществить морскую экспедицию в Швецию, высадить туда десант союзных войск, захватить часть территории и вынудить шведского короля к миру. Но союзники так долго и подозрительно спорили и упирались, что высадка расстроилась.

С этой минуты Пётр решил действовать самостоятельно...

Всё это Толстой излагал с лёгкой усмешкой, которая никогда не сходила с его уст.

Он словно бы просто рассказывал, но в этой его усмешке было всё: и презрение к низменным интересам мелких германских князьков, их нежеланию допустить Россию до возвышения, и осуждение Петра, всё ещё никак не решавшегося освободиться от тягостной опеки этих князьков.

Вместе с тем сообщил Толстой и новость: на пути в Европу, которую Пётр собирался объехать, чтобы снова и снова навести мосты между могущественными державами, заполучить более деятельных и дружественных союзников, хотел он заскочить в Москву на несколько дней, проведать старую московскую знать, узнать, как ленивая Москва выполняет его многочисленные указы.

А в Европу Пётр намеревался ехать ещё и потому, что уже шли переговоры о свадьбе его младшей дочери, Елизаветы, с французским королём Людовиком XV.