Призраки Иеронима Босха - Сарториус Топфер

бродил по земле и встречался там с разными людьми, у него всякий раз выскакивала какая-нибудь новая мысль. Поэтому он и считал себя философом и даже мог объяснить, как это у него получается без денег.

Но здесь, на берегу толстого синего озера, никаких новых мыслей у него больше не появлялось, а лезли на ум все старые: иной человек назвал бы их «испытанными», а для Йоссе они были «пожеванными».

Но в конце концов Йоссе решил, что и старые мысли на что-нибудь да сгодятся, и сказал:

– Нам нужен четвертый человек, и тогда мы можем заново создать Братство Арифметиков. Когда-то было у меня такое Братство, но потом случилось много разных событий: кто-то улетел в воздушном пузыре, кто-то сам превратился в пузырь и лопнул, некоторые предали науку и ушли в солдаты – тут-то им и конец настал, – а еще двое поженились между собой и вместо высокого квадривиума опустились в тривиум и даже ниже.

– Мне больно это слышать, – ухмыльнулся Преториус.

– Есть ли у тебя на примете кто-нибудь еще, кого можно соблазнить Арифметикой и завлечь в наше Братство?

– Расскажи сперва, какие в этом Братстве должности и какова его цель, – сказал Преториус. – Если я буду это знать, мне будет понятно, чем завлекать новых членов.

– Каждый брат нашего Братства представляет собой одно арифметическое действо, – вздохнул Йоссе. – Я всегда был братом Вычитание, потому что я чрезвычайно худ, похож на знак вычитания и такова же моя натура. Я вычитаю все, что вижу, и любые вещи, которые оказываются справа и слева от меня, могут быть вычтены друг из друга.

– Тяжелая, должно быть, у тебя судьба, – посочувствовал Преториус.

– Легкого и приятного было в ней не много, – согласился Йоссе ван Уккле, – но зато я всегда могу сказать, что прожил на земле как достойный философ, и притом без денег, и ни разу не изменил своему высокому призванию.

– Такое о себе не всякий скажет, – согласился Преториус. – Какое же действие, по твоему мнению, подходит для меня?

– Ты обходителен и добр, с лица необычен и умеешь объединять людей и дарить им надежду, – сказал Йоссе, – поэтому нарицаю тебя братом Умножение. И во имя Катона Утического, заклинаю: умножь наше Братство еще на двух членов, дабы мы могли покинуть этот неприятный берег, так сказать, арифметически, то есть окончательно.

– Ответь мне еще на один вопрос, – подумав, произнес Преториус, – для чего ты хочешь покинуть этот берег? Тут есть мягкая трава, теплая вода, обильное общество и дамы, которых можно рассматривать. Чем тебе здесь плохо?

– Невзлюбил меня один бык, – признал Йоссе, – и ясно дал понять, что при случае поднимет меня на рога, втопчет в землю, разорвет на кусочки и сожрет, а то, что от меня останется, извергнет из-под хвоста. Не слишком-то люба мне подобная участь.

– Стерегись этого быка, а в остальном живи себе на берегу спокойно, – предложил Преториус.

– Нет, такое невозможно, – вздохнул Йоссе. – Какое тут спокойствие, когда бык то и дело возникает у меня перед глазами! Кроме того, я видел, как некто из ниоткуда бросил одной даме флягу со сладким вином. Стало быть, где-то за пределами карусели есть кабак, где подают такое вино! А мне бы очень хотелось его отведать.

– Да, отведать вина хотелось бы и мне, – Преториус посмотрел на Гвейде ван Таула. – Возможно, и его удастся соблазнить, если мы ему расскажем про вино.

Гвейде перехватил взгляд Преториуса, приподнялся, по-прежнему сидя на корточках, и заорал:

– Что уставился? Дозволено ли такому, как ты, взирать на подобного мне?

В этот момент Йоссе увидел, что плоский камень, на котором сидел Гвейде, действительно представляет собой нечто подобное огромному яйцу, и в душе возликовал. Потому что скорлупа этого яйца, несомненно, была очень крепкой и могла бы послужить надежной защитой для Братства Арифметиков, когда оно, подобно древним воинам, штурмующим крепость под прикрытием поднятых над головами щитов, устремится вперед, прорывая бесконечный круг карусели.

– А ты попробуй мне запретить! – дерзко отозвался Преториус и расхохотался, сверкая белыми зубами.

Гвейде угрюмо опустил голову.

Тут к нему приблизился тощий кривоногий человечек с перьями, торчащими из зада. Звали его Марциан Будэ, а перья росли у него потому, что он когда-то весьма похвалялся своей ученостью и смущал умы ни больше ни меньше как Аристотелем, коему приписывал изречение: «Человек есть двуногое без перьев». Это сомнительное изречение он и положил в основу собственной философской школы и воспитал целую плеяду учеников, которые больше ничего о мире и человеке сказать не могли, кроме того, что птица – это двуногое с перьями, а человек – двуногое без перьев. Подобное измышление производило, однако, сильный эффект на некоторых невежественных магистратов, и они давали ученикам Будэ хорошие должности. После смерти Марцеллин Будэ попал в ад, и на его голом заду выросли перья. Это произошло в назидание.

Кроме того, Марцеллин Будэ был приставлен слугой к жестокому и гордому Гвейде ван Таулу, который помыкал им как хотел и требовал от него разных злых дел. Если бы находились они по-прежнему на земле или хотя бы внутри литературного произведения, написанного стихами или же презренной прозой, наказание Марцеллина имело бы ограниченность в сроках; но там, где они очутились, никакой ограниченности в сроках не предполагалось. Если что-то и происходило, то оно происходило вечно.

А Гвейде ван Таул приказал Марцеллину Будэ вот что: каждые пять дней тот должен был находить какую-нибудь даму и извлекать из ее груди сердце. Одно, а лучше два сердца следовало подавать господину Гвейде в корзине, желательно еще трепещущим, чтобы Гвейде мог его проглотить. Это давало ему силы и дальше высиживать яйцо, потому что для выведения гигантской птицы либо дракона требовалось, чтобы под задом постоянно поддерживалась высокая температура.

Все дамы, конечно же, знали, кому служит злополучный Марцеллин Будэ, поэтому изо всех сил избегали встреч с ним, но Марцеллин боялся наказания от жестокого Гвейде и изобретал все новые и новые способы – как ему добраться до очередного женского сердечка.

А это было мучительнее всего. Во-первых, Марцеллину было жаль всех этих женщин, ведь они были такие тощие и беззащитные без брони своих камиз, котт, соркани со шнуровками, жиппонов, пелисонов, котарди и уппеландов[12], то есть фактически они же все были голые и у них под тонкой кожей просматривались ребрышки. Как увидит Марцеллин эти ребрышки, так в слезы его кидает! Но делать-то нечего, нужно приступать к кровавой работе.

Вторая же трудность заключалась в том,