Дань псам. Том 2 - Стивен Эриксон

– Не трогайте его, – сказал Баратол. – Он сам спокойно пойдет с нами, просто не нужно его хватать.

Отряд, за исключением одного стражника, промаршировал наружу вместе с арестованными. Скиллара вышла следом и наконец увидела представительницу Гильдии – солидного вида даму, достоинство которой несколько портила самодовольная ухмылка на лице.

Проходя мимо женщины, Скиллара ухватила ее за косу и как следует дернула.

– Ай! – Женщина злобно развернулась к ней.

– Прошу прощения, – сказала Скиллара. – Браслетом случайно зацепила.

Удаляясь от них вдоль улицы, Скиллара услышала за спиной слова офицера:

– На ней нет браслетов.

Женщина что-то прошипела и объявила:

– Я требую, чтобы ее…

Дальше Скиллара не слышала, поскольку завернула за угол. Она не думала, что офицер отправит за ней погоню. Он просто делал свое дело и не хотел никаких осложнений.

– А ведь я-то только что собиралась, – пробормотала она, – поймать в свою запутавшуюся паутину одного замечательного человека. И надеялась – молилась! – что он ее сможет распутать, мою жизнь. – Она хмыкнула. – И вот всегда у меня так.

Начиная от постыдных суеверий и заканчивая академическими трудами, бесчисленные человеческие поколения пытались объяснить, почему сознание некоторых из нас остается неразвитым, будто бы детским, или даже оказывается словно бы заперто в ином мире. Вселился бог или демон – похищена душа – бесчисленные химические дисбалансы или влияние малоприятных секреций – травмы, полученные при рождении или еще до того – ребенком стукнули по голове – последствия лихорадки и много еще всякого. Чего, однако, так никогда и не удастся достичь (если оставить в стороне сложные и опасные ритуалы перемещения душ), так это возможности заглянуть несчастным в их внутренний мир.

Естественно предположить, что состоит он из простых чувств, пугающих неясностей и миазмов постоянного недоумения. Или вообразить бестелесного демона, что давит своим весом каждую мысль, убивает, душит любую возможность осознать происходящее. Столь же естественно, что любые подобные предположения голословны и зиждутся лишь на внешнем наблюдении – за пустым взглядом, глупыми улыбками, однообразным поведением, необоснованными страхами.

Возьмите же меня за руку, и покрепче, поскольку сейчас мы на миг отправимся внутрь сознания Чаура.

Мир, что он видит, состоит из объектов: иные движутся, другие не движутся никогда, третьи неподвижны, но при желании их можно стронуть с места. Различие между этими тремя разновидностями не вполне очевидно, и он прекрасно знает, что предмет, казалось бы, обреченный на неподвижность, может вдруг ожить, взорваться движением. Внутренне Чаур умел распознавать все три, как бы они ни меняли свое состояние. Был еще один глубоко укорененный объект, любовь, а из него происходили тепло, радость и ощущение, что все в порядке. Иногда любовь могла протянуться наружу и принять кого-то или что-то еще из внешнего мира, но это, по большому счету, было необязательно. Любовь была внутри, была его собственным миром, куда он мог всегда удалиться по собственному желанию. Чему соответствовала своего рода мечтательная улыбка у него на лице – выражение, целиком отдельное от мира внешнего.

Любовь была могучей силой – но и уязвимой. Ее можно было ранить, и она отдергивалась от боли. Когда подобное случалось, пробуждался еще один объект. Который можно было бы назвать ненавистью, но на поверхности он являл собой смесь страха и гнева. Объект этот укоренился в душе столь же глубоко, что и любовь, и существовать друг без друга они не могли, пусть отношения их и были нелегкими, натянутыми. Пробужденная болью, которую причинили любви, ненависть открывала глаза, и смотрели они наружу – никогда не внутрь, не на то, что было Чауром. Ненависть полыхала лишь в одном-единственном направлении – во внешний мир, где были объекты движущиеся, и объекты неподвижные, и такие, что могли быть и тем, и другим, меняя состояние туда и обратно.

Ненависть могла при необходимости пользоваться телом Чаура. Чтобы дотянуться наружу и быстренько переустроить мир. Вернуть его в правильное состояние, положить конец тому, что причиняет боль его любви.

Такая необходимость основывалась на результатах наблюдения, но наблюдение это не слишком полагалось на то, что Чаур видел, слышал, обонял, осязал или ощущал на вкус. Потайное зрение ненависти было куда более острым – оно различало невидимые остальным цвета, и цвета эти на инстинктивном уровне могли заменить целую энциклопедию. Распознав эти цвета, ненависть понимала все. Понимала намного больше, чем способно постичь обыденное сознание.

Что же это такое – необычная чувствительность к невербальной коммуникации или нечто большее? Не спрашивайте об этом Чаура. В конце концов, он находится в своем собственном мире.

У объекта под названием ненависть было особое отношение к крови. К ее цвету, к тому, как она течет, к ее запаху и вкусу, и вот вам удивительная истина: его ненависть любила кровь. Видеть кровь, окунуться в кровь означало радость, тепло и удовлетворение.

Шедшие по обе стороны от Чаура стражники, расслабившиеся и со своими собственными несложными мыслями в голове, понятия не имели, что кипит сейчас во вроде бы незамысловатом рассудке арестанта. Который шел, свободно размахивая руками, поскольку скрутившее было шею и плечи верзилы напряжение уже исчезло – очевидно, болван успел позабыть, что у него неприятности, что его ведут в тюрьму, что скоро Чаур окажется в клетке из черных железных прутьев. Окружающие мозг простака толстенные стены явно успели вернуться на положенное место.

Тут и думать-то нечего.

Поэтому никто не заметил переполненных ненавистью глаз, что выглядывали сейчас из каждой расщелины, каждой бойницы, каждой амбразуры – тысяча сверкающих глаз, десять тысяч всевидящих глаз, быстро помаргивающих при виде неподвижных объектов – обнаруженных, оцененных и сброшенных со счета, – и других объектов, потенциально полезных, поскольку их, тоже неподвижных, можно было заставить двигаться. Глаза видели все, да, видели, воспринимали и обрабатывали со скоростью, которая нормальный разум ошеломила бы – поскольку это было нечто иное, чужеродное, почти безупречное своим особым образом, по своим особым правилам, по тем силам, что оно способно собрать воедино, накопить и, когда настанет время, обрушить на ничего не подозревающий мир.

Простаки не просты. Повредившиеся рассудком не повреждены. Они изменились. В лучшую или в худшую сторону? Подобные рассуждения не имеют смысла. В конце концов, вообразите себе мир, в котором практически любой рассудок проще, чем сам про себя думает, или же поврежден настолько, что не способен осознать всю поразительную глубину своих повреждений. Жизнь в таком мире будет продолжаться, безумие – процветать. Глупые поступки – раз за разом повторяться. Разрушительные – разрушать, и разрушать снова, без какой-либо возможности понять, что происходит. Будут множиться самые бесчеловечные преступления, и ни один палач даже не заподозрит, что сам однажды может сделаться жертвой, ни одна душа не осознает, что любые жестокости возвращаются десятикратно. Главное – насытиться сейчас, а завтрашние дети пусть голодают. Богатство только и делает, что обещает защиту от угроз злобного и жадного мира, и всякий раз забывает исполнить свои обещания, столкнувшись со смертельной болезнью, или предательством, или бушующими революционными толпами. Богатство не желает понять, что само же и создало ту жадность, которой боится, что она есть токсичный отход его собственного достославного возвышения. Вообразите себе такой мир – впрочем, не стоит беспокоиться. Лучше пожалейте бедного глупого Чаура.