Милые мальчики - Герард Реве

— Что он там делает? — старик снова выхватил у меня бинокль. — Что это за штука у него в руках?

— Я бы сказал, что это метла, — поведал я несколько интимным, почти домашним тоном. — Думаю, что он где-то… э-э… подметал, и теперь хочет хорошенько просушить ее на ветру. — Мать честная, трудно сказать, что я мог бы выразиться яснее. Какими же замечательные вещи — банальность и простая, здоровая, честно рассчитанная жестокость и сила! А еще постоянно причитают — и прежде всего мои собратья по художественному цеху — что «это общество потребителей», что бы они под этим не подразумевали, всеми грубыми и прежде всего утонченными способами притесняет их! «Если бы в самом деле любил, — думал я, — этим бы и ограничивался, и великие истины подвергал бы сомнению не более, чем это абсолютно необходимо, по достоинству чтил бы того, кто этого заслуживает, и далее жил бы с оглядкой — не напиваться, блюсти чистоту тела и одежды и не предаваться азартным играм или другому распутству».

Какой же это был замечательный полдень, — думал я теперь, лежа в своей покойной, опустелой постели в задней комнатке с видом в сад, на верхнем этаже ***лаан в В.! «Старик» Альберт, продолжал вспоминать я, в конце концов совершенно потерял голову от беспокойства. Была, так сказать, одна выразительная деталь, которая повергала его в чистую панику: то, что на Тигре там, вдали, во внутреннем дворике, в радужном кольце поля зрения медного бинокля, как уже упоминалось раньше, не было ни рубашки, ни свитера, лишь прикрывавшая его торс белая маечка. Этот дурацкий факт взбесил «старика», и, разумеется, он прицепился ко мне, что да зачем. «Он ведь в одной майке», — тянул «старик», отчасти вопросительно, отчасти жалобно, отчасти испытывающе, отчасти с ненавистью. Если уж подходить к этому формально, с лингвистической точки зрения он был неправ, и я ему на это указал. — Он совершенно пристойно одет, если уж посмотреть, — заключил я к моему внутреннему зудящему, трепетному удовлетворению. — Я думаю, что он занимался чем-то таким, отчего ему стало жарко, и посему избавился от части верхней одежды. Он вообще ни с того ни с сего не раздевается.

(Я плел что попало, поскольку в голове у меня крутился последний куплет той вульгарной, нахальной «Песенки Трубочиста», от которой я всегда получал такое идиотское удовольствие:

«К одной селяночке, друзья,

С метлой в трубу забрался я.

И широка ж труба была!

Прости-прощай моя метла…»)

Теперь Тигр пропал из поля зрения, но палка с охапкой ветвей на конце все еще стояла торчком, заткнутая за сетку фасада — вверх ветвями, которые, казалось, слегка шевелились на ветру. Да, это были ветки — не те, тополевые за чердачным окном Дома «Трава», а те, о которых я говорил с Тигром прошлой ночью, те, что я разглядывал вблизи ранним утром через стену внутреннего дворика Летнего Дворца и на которые я тем же днем, в полдень, издали буду таращиться в медный бинокль вместе со «старым» Альбертом С.: эти самые ветки и никакие другие, которые теперь — благодаря созерцанию березовых ветвей на заднем дворе этого дома, на улице в В. — вернулись в мои воспоминания.

Мы еще некоторое время стояли у окна в Малой Гостиной, и «старик» Альберт С. с недоверчивым видом пялился в бинокль, оказывающий такие великолепные услуги. Я тоже время от времени прикладывал его к глазам. Входную дверь Летнего Дворца вдруг затворили изнутри, — мы не могли рассмотреть, кто именно. Из-за этого беспокойство «старика» Альберта С., уже принявшее характер почти что паники, перешло в безмерное, не поддающееся уговорам возбуждение. — Я… э-э… схожу-ка я туда, что ли… — прокаркал он. «В какой-то мере он чувствует себя взаперти, так что можешь себе представить его состояние, — мечтательно раздумывал я. — Но что ты можешь для него сделать?» Мной овладели чистые, возвышенные помыслы, чрезвычайно положительно настроенные в отношении столь превосходно установленного высшими силами существующего порядка. «Государыня, я совершил отвратительные поступки, на словах и на деле. У меня были всяческие скверные помыслы. У меня были чудовищные и нечистые помыслы в отношении Тебя. И это в то время, когда Ты была столь бесконечно добра ко мне. Я очень дурной». Эти мысли умилили меня несказанно — так, что на глаза у меня навернулись слезы. Тем временем «старого» нужно было как можно дольше держать на привязи.

— Ты, конечно, можешь туда сходить, — поддакнул я, — но что тебе с того? Это ни к чему не приведет. Полагаю, они уже вполне управились. Вот если ты сейчас туда притащишься, это будет что-то вроде «я вам обоим не доверяю» — и это, знаешь ли, кое-кому омрачит каникулы! — У них были каникулы — да, это я принял на слово. Есть люди, у которых всегда — и есть люди, у которых никогда, — и есть люди, у которых только иногда бывают каникулы, и отчего именно так и как к этому относиться — я мог бы беспрепятственно пережевывать это целый час, но не стал. «Скоро опять за стол, — увещевал я „старого“. Отвлечение на события естественного ритма жизни, шедшего своим путем, неподвластное влиянию насилия и раздора великих мира сего. — Хочешь чего-нибудь выпить перед едой? Возьми хересу. Мой тебе совет. — (Хорошо бы это и впрямь был чистый яд, — подумал я, — как пишут в брошюрах общества трезвости). — Я, если позволишь, воздержусь. Херес для меня чересчур хмелен и крепок, в такую-то рань. Полагаю, что они сейчас уже вернутся, мальчики».

И в самом деле, прошло совсем немного, и они вернулись, оба, — их молодые одежды дышали холодным ароматом уличного воздуха — и возникли вдруг в Большой Гостиной, куда мы вновь подались со старым, и где старый уже принялся за навязанный ему мною херес, хотя сам я ни к чему так и не прикоснулся — в некотором роде, стало быть, чудо, над которым я и сам все время сидел и раздумывал: покончил ли я с этим или совладал с собой — но на тот момент времени это выглядело именно так.

Они вошли, Тигр и Фредди, и поздоровались с нами в приподнятом, подчеркнуто дружелюбном тоне, который немедленно выдал все. Фредди уже с порога попал в такой поток света, у окна, где он встал, чуть отвернувшись от нас, что я вновь разволновался и залюбовался восхитительной игрой света и тени на его шее и плечах и на глубоком прогибе спины и его каштанового, посредине целомудренно и почти незаметно раздваивавшегося… седла, да, это же ведь было так, и именно седлом оно некоторое время назад славно послужило… или нет? может быть, нет?.. С учащенным, утяжелившимся дыханием я взглянул на Тигра, который уселся и неумело, вне логического или причинного порядка принялся суммировать, какие полезные дела они сегодня переделали. Его блуждающий взгляд встретился с моим, и он сперва выдержал его, затем все-таки опустил глаза. На лице его светился мягкий румянец, и он вновь осторожно принялся искать глазами мой взгляд. Я чувствовал, что он хотел улыбнуться мне, но по какой-то причине счел это неуместным и не раскрывал рта — которым он скоро, в приступе безумной, унаследованной от обоих его фризских родителей прямоты, «честно» признается во всем «старику» Альберту, после чего «старик» потащится заливать горе в деревенском кабаке, куда мы явимся его выуживать и заберем с собой и будем вправлять ему мозги вместо того, чтобы засунуть его в мешок и утопить — но всего этого я тогда еще не знал. На лице Тигра были написаны одновременно и стыд и гордость: он был горд, и он стыдился, как был бы горд и стыдился бы Господь, так сказать, но это было так, и так оно и должно было быть. Я глядел в лицо Фредди, которое, казалось, сделалось еще более нежным и менее напряженным, чем до того, и на его прелестные, чуть взлохмаченные, прямые девические волосы, и пытался не опускаться взглядом ниже его плеч, поскольку ненасытимость, ком в груди и страсть, и прежде всего неизмеримое, безрассудное желание когда-нибудь тоже быть любимым вновь были тут как тут.