Ложа чернокнижников - Роберт Ирвин

Наконец Салли закурила и, сделав глубокую затяжку, подползла к Мод, чтобы ее угостить.

Мод подняла руку, пытаясь отстранить от себя эту скверну.

— Извини, но я не курю.

— Это не курение, — не унималась Салли. — Это вроде инициации. Я же не говорю, чтобы ты выкурила весь косяк. Ты просто затянешься, а потом передашь косяк Питеру. Ты должна принять участие.

— Да, у нас здесь все подчиняются одним правилам, — добавил я.

Мод подняла брови, но взяла мастырку и глубоко затянулась. Она набрала полный рот дыма, так что щеки у нее раздулись, как у бурундука, и изо всех сил старалась протолкнуть дым в легкие. Однако ей это не удалось, и она страшно закашлялась, захрипела, согнулась, держась руками за живот, и отшвырнула косяк. Я подобрал его и показал Мод, как это делается. Отчасти проблема Мод была в том, что она слишком взвинчена. Ей казалось, что стоит проглотить хоть чуточку дыма, и тут же наступит какая-нибудь жуткая галлюцинация. Но гашиш действует по-другому. Во всяком случае, обычно. Он оказывает мягкое, нежное действие, мало похожее на то, о котором пишет Алистер Кроули. Эта мысль поразила меня, и я пошел в дом за одной из своих красных тетрадок для заклинаний, куда я выписал цитату из эссе Кроули «Опасная трава — психология гашиша».

«Из исследователей, которые хотя бы на миг проникли за магический покров его колдовского экстаза, многие ужаснулись, многие были разочарованы. Только очень немногие дерзнули сжать эту пылающую дочь Джинна в стальных объятиях; сорвать с ее ядовитых алых губ поцелуй смерти; кинуть ее гладкое и жалящее, как у змеи, тело на инфернальное ложе пыток, пронзить ее, как молния пронзает облачный покров, чтобы затем прочесть в ее зеленых, как море, глазах страшную цену ее девственности — черное безумие…»

В каком-то смысле Кроули был великим человеком, один из предвестников Духа шестидесятых, но тут он загнул, и мне пришлось отказаться от дальнейшего чтения. Салли и Мод, навалившись друг на друга, покатывались со смеху. Несколько мгновений это действительно представляло замечательную сцену, и я почувствовал себя Горным Старцем, уединившимся в своем райском саду с двумя женами из своего гарема. Смех становился все более и более безумным, и я хохотал тоже, смутно сознавая, что одержим смехом, как будто в меня вселился бес. Я чувствовал его присутствие, безразличное к тому, что я делаю, жив я или мертв. Я превратился в инструмент для смеха, который Дух Смеха отшвырнет за ненадобностью, в погоне за новой жертвой.

Так и есть — приступ смеха отступил. Мод вытерла глаза и попыталась выпрямиться, чтобы что-то сказать. Мне казалось, что она пытается продлить веселье…

— Салли, ты только послушай! Нет, это просто здорово! Какой-то человек идет в паб и берет с собой насекомое. Забыла какое, но это неважно. Пусть это будет стрекоза, нет, погоди минутку, у этого насекомого должны быть лапки. Тогда — сверчок. У сверчка лапки точно есть. И вот он говорит человеку, то есть человеку, которого встретил в баре: «Я обнаружил, что насекомые слышат лапками». Тогда другой мужчина, ну, тот, с которым он разговаривает, спрашивает: «И как же вы это установили?» Так, дайте-ка вспомнить… И тот, первый, говорит: «Сами видите: у этого сверчка нет лапок, и, когда я прошу идти, он не шевелится…»

— Постой-ка, — прервала ее Салли, — Ты сама только что сказала, что у сверчка точно были лапки. Ты уверена, что у это была не стрекоза? Так бы получилось более складно.

Мод пыталась понять, почему Салли не права, я же пытался помочь Мод, говоря, что на самом деле у стрекоз есть лапки, на что бы там ни намекала Салли. Но от этого Мод только еще больше смутилась.

— Нет, вообще я хотела сказать, что у сверчков есть лапки, но у этого конкретно лапок не было, потому что человек из паба — ну тот, первый, — их оторвал, чтобы доказать, что сверчки слышат лапками, потому что, когда им говорят двигаться, они не двигаются, потому что им оторвали лапки. Хм… я только боюсь, я тут немного напугала. Когда сверчка принесли в паб, у него были лапки…

— Так он был бы больше похож на остальных сверчков, — поддержала ее Салли.

— Но потом тот мужчина оторвал ему лапки, чтобы доказать самое главное… В общем, суть вы поняли. Сами видите, мыслил он не слишком логично.

Салли задумалась над этим и, хорошенько подумав, не на шутку разозлилась:

— Идиотизм какой-то. Бред сивой кобылы. Все равно не понимаю, как тот человек мог еще доказать, что сверчки слышат лапками. И уж точно не верю, что они слышат ушами, потому что никогда не видела ушастого сверчка.

Мод окончательно приуныла. Я хотел поддразнить Салли, спросив ее, много ли сверчков она вообще видела в жизни, если не считать сверчка Джиммини из мультфильма «Пиноккио», но потом решил не вмешиваться. Так что все вдруг замолчали, и Салли вновь принялась набивать второй косяк.

Я клевал носом и думал про то, что Фарнхэм — хорошее место, чтобы залечь на дно, и так и задремал. Залечь на дно, но какое? Глубокое. Глубоко, глубоко под черными водами. Эти воды вырвались из-под земли и поглотили не только меня, но и весь город Фарнхэм. Медленно, молча, и совсем один, я проплыл мимо колонн лунного света, нисходящих в темноту, а затем я удалился от этих лучей преломленного света, заплыл в темные подводные ниши и проходы, куда не пробивалось никакое освещение, и поэтому время от времени я наталкивался на облепленные ракушками стены и двери. Очутившись на Хай — стрит, я заметил, как лунный свет мертвенно-белыми блестками осыпал витрины магазинов. Я обнаружил, что, приложив некоторые усилия, смогу доплыть до уровня крыш. Обернувшись, увидел ярко-красную крышу пивоварни «Молтингс», светившуюся так ярко, как Пандемониум Сатаны. Я осмотрел все. Без всякого сожаления я смотрел на то, как нижние полки стеллажей в публичной библиотеке заносит илом и как из размокающих книг поднимается нескончаемый поток пузырьков.

Я посетил брошенные теннисные корты, где стаи мелких рыбешек проплывали взад-вперед сквозь сетки. Я совсем не удивился, увидев, что знакомые ручьи и речушки беспрепятственно продолжают течь и под спудом черных вод. Я подплыл к зарослям хмеля, колыхавшимся таинственно и лениво, как водоросли какого-нибудь ужасного Саргассова моря. За зарослями хмеля я обнаружил безмятежно тихие лужайки Суррея. Кругом царила полная тишина, если не считать приглушенного звона церковных колоколов, раскачиваемых темными течениями. Этот звон не смолкал, раздаваясь в такт ударам моего исполненного ужаса сердца. В остальном же город выглядел заброшенным и уснувшим, навсегда остановившимся 7 августа 1967 года. Церковные шпили и башни Замка устремлялись к поверхности вод, до которой было так далеко. Там, глубоко, глубоко, на неизмеримой глубине, я мог лишь мечтать, что смогу преодолеть водную толщу и вынырнуть на поверхность, смогу бросить взгляд на бескрайний океан, из века в век катящий свои воды с наброшенной на них танцующей сеткой лунного света. Беда в том, что в моих мыслях — вода, и от этого я такой тяжелый.

Такой мне приснился сон. Однако стоит мне об этом подумать, и я уже не уверен, приснилось мне это или нет. Или это снова Наглая Лгунья, мнящая себя писателем, уверяет меня, что это был сон, и я снова пугаюсь, что, может быть, у нее — свой собственный разум, никак не зависящий от моего. На дворе теплый летний вечер, но мне стало холодно. Мне казалось, что я избавился от этой самоуправной руки, от этого литературного голоса. Но она меня снова нашла. Возможно, Фарнхэм не такое уж хорошее место, чтобы лечь на дно.