Серебряный век в нашем доме - Софья Богатырева

Об отношениях между Владиславом Фелициановичем и Анной Ивановной в то время, когда он часто виделся с ними, отец в своих записках говорит глухо, только упоминает, что из Петрограда они порознь и поочередно уезжали в Москву. Мне же в пору наших прогулок на Зубовскую было сказано куда определенней: “Когда я с ними познакомился, они уже не были мужем и женой, хотя в Доме искусств жили в одной комнате”. Я совсем не поняла, что это значит: по моим тогдашним понятиям, муж и жена – это как раз и есть те люди, которые живут вместе, в одной квартире, в одной комнате, как же иначе? Отец недооценил степень моей неосведомленности об отношениях между полами. (Где ж было к тому времени просветиться? У матери в войну была одна забота: прокормить дочку; шушуканье одноклассниц отталкивало, грубые шуточки вызывали гадливость, а в книгах в те времена про это писали так, что самое это пряталось между строк – поди пойми, что к чему.) Спросить разъяснений у отца я постеснялась. Не в первый раз споткнувшись о невнятность, всегда сопровождавшую взрослые разговоры о любви и браке, снова с острым стыдом ощутив свое невежество, я и эту, с моей точки зрения, нелепость поместила в памяти в ту же коробочку, где хранились инцест, почерпнутый из книги Моруа о Байроне, и куртизанки из “Спартака” Джованьоли. Про инцест мне сказали: “Это любовь брата к сестре” (тут, естественно, возник вопрос: что же здесь запретного, ненормального и почему бы брату не любить сестру?), а про куртизанок: “Они берут за любовь плату”, что трансформировалось в реплику на коммунальной кухне: “Она у него всю зарплату берет до копейки”. Однако слова отца о семейной жизни Владислава Фелициановича и Анны Ивановны запомнила, что определилось интонацией, с какой они были произнесены: многозначительной, с нажимом, и подсознательно отложила их “на вырост”.

Осенью и зимой 1921-го и в начале следующего 1922 года в полукруглой комнате Дома искусств с чудесным видом на Невский проспект Ходасевич был голоден, оборван, одинок и – свободен. Разрушить стройность его ада слабенькой Мышке было теперь не под силу. Тут требовалось “племя младое, незнакомое”. Оно и явилось – в облике поэтессы и яркой красавицы на полтора десятка лет моложе Владислава Ходасевича, сияющей силой и молодостью Нины Берберовой.

А в жизни Анны Ивановны к тому времени возник романтический, восторженный и красивый юноша, Саня Бернштейн, почти на те же полтора десятка лет моложе, друг Ходасевича, издатель. Тихая Мышка, маленькая Хлоя в те поры не была одинока и не была безгрешна. Упреки, вязнущие за именем Владислава Ходасевича без малого столетие (“сбежал, бросил, обманул верную жену”), пора бы перестать считать справедливыми.

Стихи Софии Бекетовой были слабее даже не слишком сильных тогдашних стихов Нины Берберовой, но по духу и стилю Анна Чулкова-Ходасевич принадлежала Серебряному веку и чувства свои выражала на принятом в том кругу не всегда внятном нам языке. Дитя Серебряного века, она знает, что искусство важнее реальности, ибо оно-то и есть подлинная реальность, и ее стихотворение “Сон”, посвященное новому возлюбленному, темой своей берет поэзию – там действуют одушевленные и превращенные в реальных персонажей понятия вовсе абстрактные: литературоведческие термины, названия размеров, принятых в русском стихе, а самое стихотворение автор посвящает не другу, даже не издателю, а издательству. Сюжет подсказан недавними историческими катаклизмами: изображается подобие революции, грянувшей в строгом распорядке законов стихосложения, беснуются орды размеров: ямб, простецкий деревенщик, в разгуле беззакония обернулся хореем и в угаре мании величия воображает себя одним из трехсложных, дактилем, анапестом, амфибрахием; разрушаются непреложные правила и традиции (“закон веков для диких – хлам!”), провозглашается “новый ритм” и “бездна всяких перемен!”. Короче, каждая особь забыла свое место. Своевременно? Еще как!

Сон

Посвящается картонному домику

Замечательно, что свой карандаш (а стихотворение вписано в альбом адресата карандашом) автор безжалостно называет бездарным, хотя – уравновешенным и тонным, хранящим изничтожаемую гармонию. Милое женское кокетство: на самом деле к своему творчеству Анна Ивановна относится серьезно и сочинения Софии Бекетовой ценит. 24 февраля 1916 года в приписке к письму В.Ф.Х. просит Бориса Садовского поискать в Петрограде книжку “Сад поэтов” и прочесть там ее стихи[238]. “Смешно сказать, но меня это очень забавило”, – добавляет она, а 4 апреля 1919 года в письме тому же адресату, хотя сообщает, что стихов почти не пишет, подписывается наряду со своей фамилией псевдонимом: “дружески любящая Вас София Бекетова-Ходасевич”[239], следовательно, ощущает и позиционирует себя как поэта.