Укрощение красного коня - Юлия Яковлева

Зайцев втянул воздух, с облегчением почувствовав легкий табачный дымок. И только тогда признался себе, что не мог уехать, не поговорив с Артемовым. Старый кавалерист оказался там, где Зайцев и рассчитывал его найти в этот час. То есть предавался своей обычной медитации среди задранных стульев — невидимый за выступом стены.

Зайцев, забыв сменить шаг после встречи со спящим, ступал неслышно. Тихо поставил судки на стойку. И тут зарокотали голоса.

Зайцев замер, разжал руку. Очевидно, он вошел в паузе, повисшей среди нелегкого разговора. Голос Артемова не обещал хорошего. Но и обычным разносом это тоже не было. Говорили зло и тихо.

— Мостки под Злым, — прошипел Артемов.

— Мостки под Злым рухнули потому, что доски дерьмовые.

— Тебе виднее.

— Ты на что намекаешь?

— Не намекаю я, друг любезный. Я прямо говорю: мостки под Злым ты сколотил. А они разъехались. Да в такой неподходящий момент. И вот я с той поры все думаю…

— Злой свалился по несчастью. Любая лошадь могла.

— Все думаю: и надо же как — момент самый был подходящий. Не диво ли?

— Любая лошадь могла. Испугался поезда, рванул — доски разъехались. Бывает, — гнул свое собеседник.

— Но свалился Злой! — шепотом взвизгнул Артемов. — Лучший наш орловский рысак! Погиб! Как раз накануне отправки в завод!

— Он издох, потому что его пристрелили.

— Его пришлось пристрелить! Потому что он свалился и сломал себе шею. А свалился, потому что разъехались мостки!

— Да что ты на меня набросился? Я не плотник!

— Но ты сам вызвался их сколотить! Эти мостки, будь они прокляты!

— Дрянная лошадь. Нечего жалеть.

— Я не жалею. Сколько ездил поездами. И вдруг на тебе — рванулся и упал. Сколько лошадей возили — все путем, и вдруг на тебе — доски взяли да разъехались. Да ровно накануне отправки Злого в завод!

— Что ты пристал как банный лист? Белены ты объелся, Модест Петрович? Или мерзавец Бутович тебе мозги тоже запудрил? — голос перестал отбиваться, перешел в наступление. — С каких пор ты об орловцах и их заводе печешься? Переметнулся? Нет, ты скажи? Предал нас? К орловским переметнулся? К Бутовичу? — загонял он Артемова в угол.

Кто же это?

Зайцев неловко отступил, едва удержав равновесие на носке, заехал локтем. Посыпались судки, покатились по полу, запрыгало, отскакивая от стен, пола, потолка, медно‑кафельное эхо. Как жизнь перед глазами сорвавшегося в пропасть, говорят, проносится в один миг, так все известные ругательства пронеслись в мозгу Зайцева.

Голоса оборвались. Оба собеседника вышли из своего закутка.

— Товарищ Зайцев, — сухо поприветствовал Артемов, не глядя в глаза. Сапожник Николаев пробормотал нечто напоминавшее «добрый день».

— Я посуду вернуть зашел. А чертово колено не сгибается.

Артемов молча присел на корточки, подцепил судок, другой. Николаев нехотя сделал шаг в сторону, поднял беглую крышку, ложку.

Зайцев вынул носовой платок. Снял кепку, промокнул несуществующую лысину. Утер лоб.

— Товарищ Артемов, я хотел вам сказать: теперь я знаю все. Журова вовсе не требовалось отсылать в Сиверскую.

Поймет ли Артемов намек. А если нет?

— Я знаю, почему убили Леонида Жемчужного.

Артемов так же, не говоря ни слова, поставил судки на прилавок. Не глядел на Зайцева. Точно его тут и не было. Повернулся и пошел вон. Николаев с добычей двинулся к стойке. Зайцев встрял на его пути, протянул руку.

— Спасибо. Позвольте.

— Да я поставлю, не трудитесь.

— Что вы. Мне неловко. — Зайцев почти силой вытянул у сапожника и крышку, и приборы. Приборы — рукой, все еще сжимавшей платок. Положил крышку рядом с судками.

Николаев пожал плечами.

— Доброго дня.

— Всего хорошего, — кивнул его удалявшейся спине Зайцев. — И спасибо за помощь! Проклятое колено, уж извините.

Николаев, не оборачиваясь, махнул рукой: мол, не стоит.

Высунулась Дашка‑курва — через плечо у нее висело полотенце, один конец его был влажен.

— А Модест Петрович где? — удивилась она.

— Только что вышел. Спасибо за судки.

— Ишь ты, — призналась Дашка, снимая полотенце. — Даже вымыл за собой. А думала — спер.

Зайцев, уже не таясь, обычным шагом подошел к стойке, брякнул в судок вилку. Другую руку он держал в кармане. Там, где лежала ложка, обернутая платком.

В зале ожидания прела обычная человеческая каша. Все лавки заняты. Кому не хватило, сидели на собственных узлах и чемоданах. Пахло немытыми телами и вокзалом. Зайцев почувствовал, как повеселел. Оба запаха обещали: скоро Ленинград.

— Мы едем? Когда? Почему? Теперь вы можете мне сказать? — всполошилась, поднимаясь ему навстречу Зоя. Позади нее тут же протиснулась гражданка, плюхнула рядом узел, вдвинула зад в выцветшей юбке на открывшийся дощатый пятачок, глянула вокруг победно и грозно, дав понять, что место не отдаст.

Зайцев за локоть отвел Зою в сторону.

— Первый подходящий нам поезд — рано утром. Подождем здесь.

— Ночевать? Здесь?

— К Патрикеевым мы не вернемся.

— Чем вас не устраивают Патрикеевы?

Зайцев почувствовал, что опять заныл висок. На дубовую Зою можно было без опаски опереться, когда прижимало: не сломается. Но когда приотпускало, эта дубовая дубина била по голове.

— А вы знаете… — вдохновенно начал он. — Вы правы. Здесь ночевать нельзя.

Зоя опешила. Она, видно, настроилась на борьбу.

— Ни в коем случае! — продолжал Зайцев. — Здесь мы не останемся. Здесь дурно пахнет. Жарко. Тесно. Уж извините. Не гостиница «Астория». Простой народец.

— Я такого не говорила, — залепетала Зоя. На миг Зайцеву стало стыдно за свой нечестный прием. Но только на миг. Потому что Зоя смущенно пробормотала: — Ничего я такого не имела в виду. С чего вы взяли. Переночуем.

Зайцев смягчился.

— Стойте здесь.

— А вы куда?

— Поговорю с начальником вокзала. Может, устроит вас где‑нибудь на диване в кабинете.

— Мне не нужны особые условия. Я и здесь посижу… постою отлично.

— Постоите и там. Может, он и чаем горячим угостит.

При словах «горячий чай» желудок голодно завыл.

— Подождите. — Зоя, оперев узелок на поднятое колено, теребила концы шали.

Показала нечистому миру роскошный янтарный бок заграничная бутылка.

— Вот. Для смазки.