В окопах Сталинграда - Виктор Платонович Некрасов

и ел винегрет. Николай подсел к нему и отхлебнул пива — оно было теплое и противное. Хмурый человек ел молча, быстро, не глядя на Николая. Потом он встал и ушел. На его место сел другой — светловолосый, румяный, с маленькими закручивающимися усиками. На нем была песочного цвета — очевидно, иранская, подумал Николай, — гимнастерка с расстегнутым воротом, обнажавшим загорелую шею. Военная фуражка с голубым околышем сдвинута была на затылок.

Парень поставил на стол две бутылки пива и сразу же, привычным жестом, ударив о край стола, сбил с них металлические пробки.

— Никогда не бери бочкового, — сказал он, смахнув на пол пену. — Только жигулевское. И только четвертого завода. У Фимки всегда есть.

Его быстрые серые глаза остановились на руке Николая.

— Дать полтора за «Лонжин»?

— Что? — не понял Николай.

— За «Лонжин», говорю, полтора куска дать?

— Я не продаю часы, — сухо ответил Николай.

Светловолосый повернулся и, как свой в этом заведении человек, крикнул через головы соседей хозяину:

— Фима, налей два по двести!

На столе появилось два стакана. Парень подвинул один Николаю:

— Поддержи, капитан, — и, не спрашивая, взял с тарелки Николая ломтик колбасы. — С Первого Белорусского?

Николай кивнул головой.

— Ну как там наши?

— Ничего, воюют.

Парень глянул на перевязанную руку Николая.

— Перелом?

— Перелом.

— Пальцы работают?

— Нет.

— Знакомая картина. Нерв. Тебя где ранило?

— В Люблине.

— Ничего, заживет. Будь здоров!

Парень выпил и сморщился. Николай тоже выпил. Водка была крепкая, захватывала дух.

— По особому заказу, — сказал парень и улыбнулся. Передние зубы у него оказались металлическими.

Он стал расспрашивать о последних событиях на фронте. Потом, посмотрев на стаканы, подмигнул:

— Еще по одной?

— Погоди, — сказал Николай, чувствуя, что с непривычки захмелел.

— Можно и подождать, — согласился парень, — нам торопиться некуда. Ты отсюда куда?

— В окружной.

— К Гоглидзе?

— Как? — не понял Николай.

— К Гоглидзе, говорю? Мировой хирург. Я его знаю. Лучший в городе. Если перелом — к нему попадешь, как пить дать…

За соседним столиком оживленно спорили о каком-то судебном деле. Парень крикнул:

— Прекратите дискуссию! Надоело.

За столиком стали говорить тише. Доносились отдельные фразы: «А прокурор как встанет… Я ж Сашке говорил, стервецу… А прокурор как встанет…»

Входили и выходили какие-то люди. Когда дверь отворялась, с площади доносился хриплый голос, певший по радио: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» Дверь закрывалась, и опять настойчиво лез в уши разговор о прокуроре, потом снова открывалась, и с улицы доносилось «немно-о-ого поспят…».

Николай посмотрел на своего соседа. Тот, смеясь и поминутно сдвигая то на затылок, то на лоб фуражку, о чем-то оживленно говорил.

— Ты женат? — спросил вдруг Николай.

Парень удивленно на него посмотрел:

— Нет. А что?

— Просто так. Интересно.

— Нет, не женат.

Николай рассеянно посмотрел на него и встал.

— Мне идти надо.

— Куда?

— Надо…

— В госпиталь? Подождет, не убежит.

— Да не в госпиталь, черт с ним…

Николай вдруг почувствовал, что у него кружится голова, и, чтобы не упасть, схватился за стол. Парень удержал его за руку.

— Садись, черт! Куда сейчас идти? Тебя и ноги-то не несут, герой…

Николай сел. Расстегнул воротник. Парень принес бутылку нарзана и налил в стакан.

— Пей. Легче станет.

Николай выпил.

На противоположной стене висел плакат — женщина с довольным лицом указывала рукой на какие-то стулья, столы, зеркальные шкафы.

— Что? Соблазнительно? — спросил парень, перехватив его взгляд.

— Плевал я на это… — мрачно сказал Николай.

— И правильно, и плюй. Не обращай внимания. Это главное. Это самое главное — не обращать внимания.

— На что?

Николай медленно повернулся и посмотрел на парня — тот сидел и крутил пальцами ус.

— На все! Как я. Иначе свихнешься. Можешь мне поверить. У меня вот Гитлер стариков и двух братьев на тот свет отправил. Понял? А я вот под трамвай не бросаюсь. Один — инженер, другой — полковник. В двадцать пять лет — и полковник. А? Не то что мы с тобой. Ты кем на гражданке был?

Николай пожал плечами:

— Д-два к-курса физкультурного института.

Парень протянул руку, на ней не хватало пальца.

— Дай пять. Два сапога пара. — Он зло рассмеялся, сверкнув вставными зубами. — Будем знакомы. Сергей. Человек без профессии.

Он вынул из кармана толстую пачку денег и бросил на стол.

— Видал?

Пачка состояла вся из сотенных. Сергей небрежно сунул ее в карман.

— И я один. Ни семьи, ни жены, ничего… Могу все Фимкино заведение купить. А завтра столько же будет. Понял?

Он придвинулся к Николаю. Его серые, широко расставленные глаза блестели, на лбу выступил пот.

— А наши там вперед идут, пока мы с тобой здесь… — Он вытер рукой лоб. — Будешь еще?

— Нет. Нарзану выпью.

Сергей усмехнулся:

— Фимка, дай-ка еще нарзану. Так на чем мы остановились? На женах, кажется?

Николай, сощурившись, посмотрел на Сергея. Хмель постепенно проходил.

— А ты женат? — спросил Сергей.

— Нет, — коротко ответил Николай.

— Совсем нет?

— Совсем…

— И не был?

— А что вспоминать, что было?

Сергей понимающе улыбнулся:

— Ясно. И давно?

— С сорокового.

— А знакомы?

— С тридцать девятого.

— Красивая?

— А бог ее знает. Разве в красоте дело?

— В красоте, — уверенно сказал Сергей и сдвинул фуражку на затылок. — У меня вот нет жены. Не было и не будет.

Николай согласился — «может, так и надо, все мы дураки в девятнадцать лет» — и вдруг почувствовал, что случилось то, чего он больше всего боялся, что он дольше не может, что он сейчас все расскажет этому парню, которого видит в первый раз и, может, никогда больше не увидит. И про Шуру, и про то, как он бегал к ней каждый день из института на Осиевскую, через весь город — она работала на Кабельном чертежницей, — и про ее мамашу-старушку, которая все хотела, чтобы они поженились. Я, говорит, старая, скоро умру, так чтобы увидеть еще.

Сергей внимательно слушал, засунув пальцы в лохматую шевелюру, потом спросил:

— А сколько ей лет?

— Умерла. Сегодня только узнал, что умерла.

— Да не ей, Шуре твоей.

— Моей? — Николай попытался улыбнуться. — Дяди-Фединой, а не моей.

— Ну, дяди-Фединой, черт с ним, я его не знаю. Лет двадцать пять?

— Двадцать четыре. Когда на фронт шел, двадцать один был. Теперь, значит, двадцать четыре. Три года прошло… Три года, — повторил он, — и три года верил. Письма писал. Как город освободили, раза три или четыре писал. И все впустую. Дом фашисты сожгли, она перебралась… И вот теперь дядя Федя…

Сергей опять подмигнул: это было у него чем-то вроде тика.

— А ты, брат, ни разу дядей Федей не был? А?

— Я? Дураком я был,