Бег по краю - Галина Таланова

Некоторые звери могут съесть своих детенышей, например, холоднокровные рыбы. У млекопитающих такое редко, но и они могут загрызть своих новорожденных детенышей. Потом просыпается инстинкт материнства…

Лидия Андреевна слушает, как сотрудница орет на мать, видимо, выговаривающую дочери, что та ушла без шапки. Ледяной волной ее окатывает по грудь рассказ другой, как только что вышедшая из больницы после предынфарктного состояния мать не пускала ее в командировку в Чечню – и единственная дочь в отместку за это ни разу не позвонила ей оттуда.

Иногда она думает, что случись что-то с ней, никто о ней даже не вспомнит. Она так и умрет. Будто мостик к внешнему миру разрушен. Поддерживающий его столб снесло течением – и мост рухнул, болтает теперь вдоль реки свое посеревшее тело, полощет его среди желтых кувшинок, выглядывающих на поверхность, словно головы змей. Ее даже никто не хватится. Найдут по запаху несколько месяцев спустя. Разве что кот от голода орать будет.

В выходные стала перебирать фотографии родителей, детей, мужа. Смотрела на фотографию своей малышки и на мамину детскую и поразилась тому, насколько это одно лицо. Один и тот же распахнутый взгляд, обращенный в небо. Время сравняло все. Запросто можно положить в альбом на место маминой фотографии портрет дочери и наоборот… Как все-таки быстро проходит жизнь! И что с нами делает время, превращая жизнь улыбающейся малышки, бережно спеленатой пуховым одеялом, в пыль… Вот тут она тоже в кроватке, грызет режущимся зубиком металлический поручень. Она уже стоит и пока еще не упадет никуда. Натянутая сетка на кроватке, похожая на рыболовную, надежно охраняет ее от падения. А вот тут она на руках у папы… Родные руки так крепко держат ее, что она уж здесь не упадет точно, эти руки ее не выпустят. Ей тепло и спокойно у него на груди. Головка прислонена к его плечу… Баю баюшки баю, не ложись ты на краю… Это потом край окажется обрывом, за которым пропасть… А пока от пропасти она отделена рыболовной сеткой… Тут она девочка с бантом-пропеллером, танцующая в цветущем майском саду, а тут девочка постарше с тугими косицами и набитым книгами портфелем… А вот здесь она в компании с будущим мужем и Федором. Они растягивают одеяло на серой траве, которая тогда была ярко-зеленой, и смеются, перетягивая одеяло каждый на себя… А тут оба молодых человека, как по команде, одеяло отпускают – и она летит пока еще не в пропасть, а на мягкую разомлевшую от сошедших снегов землю, волоча за собой по земле съежившееся одеяло и растерянно улыбаясь. Еще все живы и еще не все родились, чтобы уйти в небытие. Она подумала, что когда и она уйдет туда, откуда никогда не возвращаются, эти пожелтевшие фотографии кто-нибудь ей мало знакомый соберет в изжеванный полиэтиленовый пакет и вынесет на помойку… И маму, и папу, и брата, и Андрюшу, и Васю, и Гришу – маленьких и постарше, и совсем уже выросших – все пыльный ворох пожелтевшего сора… Зачем человеку воспоминания из чужой жизни, в которой его не было? Мусор, старый хлам, засоряющий отремонтированную квартиру. С ней уйдут не только фотографии, но и ее родители, ее муж, ее дети, которые, пока она жива, все равно еще живы, хотя и живут внутри нее. С ними можно разговаривать, и она очень часто слышит их советы и даже приказания. Умершие продолжают любить и жить в тех, кого они любили. А значит, она должна быть, чтобы продлить их жизнь хотя бы в себе…

Как-то раз она поймала себя на том, что очень осторожно ставит стулья на даче на втором этаже ночью, словно боится разбудить кого-то. Она всегда так осторожно их ставила: боялась двинуть ножкой стула. Теперь эта предосторожность не имела смысла: разбудить она могла только мышей…

Однажды утром она посмотрела на себя в зеркало – и ужаснулась. На нее смотрела сморщенная старушенция с сизыми космами, торчащими пенькой в разные стороны; глаза запали и воспалены, будто от репчатого лука – и сами напоминают красный лук, под глазами синяки, точно на серой безжизненной штукатурке, от которой отколупали кусочек, скулы обострились, как на обтесанном камне. Но не этому она ужаснулась, а тому, что из зеркала на нее снова смотрела ее мать.

В один из осенних вечеров Лидии Андреевне позвонили из милиции. «Нашли убийц», – мелькнуло у нее в голове. Попросили завтра прийти.

Она не спала почти всю ночь, снова и снова прокручивая, как затертую киноленту, свою жизнь, то убыстряя просмотр, то замедляя, перескакивая с одного кадра на другой в нетерпении, силясь вспомнить то, что зарастало, как выжженное поле, неизвестно откуда принесенными ветром семенами дикой травы, с редкими, заблудившимися средь нее прутиками кустарников… Утром на подгибающихся и дрожащих ногах, точно пьяная, пошла к следственному изолятору, спрятанному за высокой стеной из красного кирпича, ощерившейся по краю натянутой колючей проволокой. Ее мотало из стороны в сторону и в душе она чувствовала подкатывающийся тошнотой страх и нежелание новой боли, делающей жизнь невыносимой, как у умирающего от онкологии. Она уже не хотела ничего знать, никаких страшных подробностей, она боялась их знать.

Следователь был новый, совсем не тот, с кем она общалась по делу Гриши. Он показался ей на редкость интеллигентным, взял осторожно ее под руку и усадил в кожаное кресло.

– Вы только не волнуйтесь. Вам надо будет пройти опознание. Это ваша дочь? – он сунул ей фотографию.

На фотографии полулежала на диване Василиса с восковым лицом и смотрела на мать серыми пластмассовыми глазами. Белое, похожее на подвенечное, платье с рюшами Лидии Андреевне было незнакомо. На ее ногах были одеты какие-то розовые колготки и белые незнакомые туфельки. Другой была и прическа у дочери: она никогда не заплетала волосы в косу, уложенную короной на голове…

Лидия Андреевна вздрогнула, как от кипятка, зажмурилась, тряхнула головой, решив, что стресс последних лет дал о себе знать и у нее начались галлюцинации. Но фотография не исчезла. Она по-прежнему была зажата в побелевших костяшках пальцев и леденила ладонь своей глянцевой поверхностью, раскатанной, будто лед на тротуаре.

– Что это?

– Хотите успокоительного? – спросил следователь, ласково заглядывая в глаза, будто влюбленный мартовский кот. – Вам надо будет пройти опознание дочери в морге.

«Я, кажется, действительно сошла с ума», – подумала Лидия Андреевна.

Но оказалось, что с ума она не сошла и ее похороненная дочь действительно лежала в морге судмедэкспертизы.

Следователь снова взял ее под руку – и они пошли куда-то по полутемным коридорам, петляющим то вправо, то влево, потом долго спускались в подвал по узким сбитым ступеням. Сердце бухало в груди, словно молот по наковальне. Опять возникло чувство ирреальности происходящего, что не покидало ее в последние годы. Может быть, она все-таки спит и никак не проснется, впала в летаргию?

Наконец следователь толкнул последнюю дверь – и они попали, видимо, в морг. Крепко держа Лидию Андреевну под руку, следователь подвел ее к столу, на котором лежала нарядно одетая кукла с лицом ее дочери. Лидия Андреевна напряженно всматривалась в родное лицо, чувствуя, что последние силы покидают ее и она не в силах сделать больше ни шага вперед. Перед ней была ее похороненная и оплаканная Вася с желтым восковым лицом, смотрящая в потолок немигающими глазами. Лидия Андреевна сжалась вся в комок глины, поднятый у могилы, чтобы быть брошенным в яму, вырвала свою руку от следователя и шагнула к дочери. Провела стареющей ладонью по шелковому лбу, но не почувствовала его ледяного холода, скользнула по шелковой ткани на груди, чувствуя топорщившиеся под жабо окружности, – и вдруг Василиса запела: «О, одиночество, как твой характер крут, расчеркивая циркулем железным, так яростно ты замыкаешь круг…»